Солнце сияло

Летний ливень за окном сменился обычным осенним дождичком, потом прекратился и он; на некоторое время в случайную прогалину в облаках ударило даже солнце, наполнив серовато-белое кафельно-пластиковое пространство бистро сокрушительным светом, исчезло, вернув дню его прежний унылый минор, – мы все сидели, разговаривали, уже не беря ни водки, ни кофе, толкли по одному месту в десятый раз, но в какой-то момент Вадик снял ноги со стула, натянул на них носки и влез в ботинки.

– А-ах, – передернулся он от влажного холода ботинок. – Правильно девушка баяла, – он поискал взглядом уборщицу, нашел и кивнул в ее сторону, – в комфорте и неге нехорошо жить. Расслабляешься. Жить надо в мокре и обиде, тогда, хоть щелочью на тебя прысни, скажешь, божья роса.

Ответить ему в пандан, так, чтобы достойно, у меня недоставало внутри куража. Тем более что, обувшись, он недвусмысленно дал понять о своем намерении подниматься и уходить.

– Так что, в суд подавать? – спросил я.

Насчет РАО Вадик сказал, что все это – полная туфта, регистрируй там где-то, не регистрируй – согласно закону авторское право возникает с момента создания произведения, и никакого права первой ночи у Бочаргина нет. Кто тебе такую чушь наплел, спросил он. Садок, поколебавшись, ответил я, решив, что упоминание Юриного имени в нашем разговоре никак не может ему повредить. Странно, пробормотал Вадик. Вроде он в этом должен сечь. Так что, осведомился я, подавать в суд? Но Вадик уклонился от ответа. Он не сказал мне ни да, ни нет. И сейчас я вновь задал этот вопрос, потому что закончить наш разговор, не получив внятного ответа, как мне защитить мое авторство, значило то же, как если бы мы вообще ни о чем не говорили. Не встречались, не сидели здесь.

И теперь Вадик понял, что на этот раз я от него не отстану.

– В суд, не в суд, вот в чем суть, – скороговоркой произнес Вадик. В странной, не свойственной ему манере: будто желая спрятаться за слова. Выставив их перед собой, как частокол. Но вместе с тем в голосе его было ясное осознание, что спрятаться за этим частоколом невозможно. – А в суде, как они будут в суде устанавливать авторство, представляешь, нет? – проговорил он. – Какой у них способ есть? Свидетельские показания выслушивать – весь их способ. Ты своих свидетелей выставишь, Бочар – своих. Почему тебе поверить должны? С какой стати? Тем более о тебе пять человек слышало, а Бочара в музыкальной тусовке все знают. На чьей стороне перевес?

– Подожди, – перебил я его. – При чем здесь знают, не знают, вес, перевес? У меня исходные записи сохранились, я их все предъявить могу. Исходные материалы – это не аргумент?

Вадик смотрел на меня из-за своего частокола, словно я был неприятелем, предпринявшим штурм его укрепления.

– А, – сказал он, поморщась, – что такое исходники. И он их наварит. А кто будет заниматься сличением? Кому нужно? Да даже если кто-то и станет. Ты же, Сань, утонешь в этом суде на годы! Такие дела, Сань, годами тянутся. Годами!

– Откуда ты знаешь?

– Слухом земля полнится.

– По слухам так, а на деле все окажется по-другому. Может такое быть?

Вадик снова поморщился. Будто бы там, у себя за частоколом, он прекрасно знал, что предпринимаемый штурм будет безуспешен, и досадовал на бестолкового неприятеля, попусту отнимающего у него время и силы.

– А как бы ни оказалось, – сказал он. – Но я тебя, Сань, заранее предупреждаю: затеешь суд – на меня, например, не рассчитывай. Хрена ль мне по заседаниям таскаться. У меня свои дела. А и отношения, между прочим, с тусовкой портить. Чтобы в меня потом пальцем тыкали: этот тот, Бочара топтал! Нужно мне это?

Я слушал его, и казалось, волосы мне на темени ерошит странным, горячим и ознобным ветерком.

– Ты что, как это у тебя, ты пальцем тыкать… – Я стал даже косноязычен. – Подтвердить, что это моя музыка, – значит, кого-то топтать?

Гримаса, перекрутившая лицо Вадика, как жгутом, свидетельствовала, что он готов не просто отсиживаться за своим частоколом, а выйти из укрепления и сразиться во чистом поле.

– А ты, Сань! – воскликнул он. – Я тебя понимаю, но ты и других пойми! Бочар раскручиваться решил, из андерграунда вылезает, у него друзей полно, они его все поддерживать будут. Как против всех попрешь? Я, что мог, сделал – вот, принес тебе. А больше на меня не рассчитывай. Честно тебе говорю. Другие бы не сказали. А другие, не думай, другие и не скажут. И в суд вызовут – не придут.

Это он ударил из засады тайным оружием.

– И Садок? – спросил я с невольным высокомерием. Чтобы Юра не пришел, подобного я не мог представить.

– Садок твой первый не придет. Они же с Бочаром вообще по корешам. Вот ты поговори с ним. Попробуй. Что он тебе скажет.

– Ты же говоришь, ничего не скажет.

– Вот. Может быть, и не скажет.

Колючий ветерок, шевеливший волосы на темени, сводил меня с ума.

– Ладно, – сказал я, засовывая в карман плейер с диском Бочаргина и поднимаясь. – Спасибо за откровенность.

Какие я мог иметь к Вадику претензии. Мы не были даже друзьями, и с той поры, как я снял клип для его группы, виделись всего во второй раз.