Солнце сияло

Не понимаю, зачем она дала мне эту газету. Правильнее, по-моему, было бы не давать. Даже не сообщать о том, что там написано. Никакого знания все это мне уже не могло добавить. С меня было вполне достаточно того знания, которым я обладал. А остальное уже частности, подробности – виньетка вокруг рисунка. Домысливая причину, по которой она дала мне этот номер «Московского комсомольца», могу предположить, что она испытывала некое тайное – неявное, может быть, даже и для нее самой – садистическое довольство от причиняемой мне боли: все же я был в некотором роде помехой, не позволяющей вкушать жизнь во всей полноте ее радостей.

Я взял газету и развернул, как указала Тина, на последней странице. Страница была отдана выпуску «Звуковой дорожки». В этой «дорожке» раз в неделю «Московский комсомолец» писал обычно о всяких достойных внимания музыкальных группах: кого-то хвалил, кого-то шкурил, с кого-то снимал стружку, как правило, вместе с кожей. Еще там часто встречались интервью. Интервью, естественно, если не с иностранцами, были с самыми крутыми из музыкальной тусовки: так сказать, топ-парад. В выпуске «Звуковой дорожки», напечатанной в номере, что я держал в руках, интервью давал Бочаргин. По поводу выхода нового диска своей группы, по поводу своего выхода из подполья; главное же, в комментариях интервьюера, то в одном месте, то в другом, давалась оценка собственно диску, и это была самая восторженная оценка. Не знаю – да и откуда мне знать? – оплачивал Бочаргин это интервью или нет, но в любом случае, если даже и оплатил, автору интервью не было никакой надобности расхваливать диск в таких эпитетах.

– Юра, – спросил я без всяких вступлений, дозвонившись до Юры Садка, – если я подаю в суд на Бочаргина, ты подтверждаешь в суде, что это моя музыка?

– Ты что, решил подавать в суд? – через паузу, вместо ответа на заданный мной вопрос, сам, в свою очередь, спросил Юра.

– Юра! Какого хрена! – закричал я. – Ты можешь ответить прямо?! Прямо, Юра, прямо! Отвечай: да, нет?!

С того раза, как я позвонил ему с известием о Бочаргине, мы с ним больше не разговаривали. Не просто не заговаривали на эту тему, а вообще не говорили. Не виделись, и ни я не звонил ему, ни он мне. То, что не звонил я, было неудивительно: что мне было звонить после его странной, вялой, аморфной реакции на мое сообщение, – но почему лег на дно, как подводная лодка, и никаких позывных, он? Меня это и удивляло, и настораживало, и бесило, я постановил для себя, что не звоню ему первым ни при каком условии, – и вот позвонил.

– Сань, ну ты что, что ты такое говоришь, как ты можешь, – забормотал Юра. Ему явно стало неуютно от моего крика. – Конечно, твоя музыка, чья еще, как я могу по-другому?

– Ты скажешь в суде, что это моя музыка, так?!

– Конечно, Сань, как еще. О чем разговор.

– Вот это я от тебя и хотел услышать, – сказал я. – Почему ты сам и сразу не мог подтвердить мне это?

– Сань, ну это же само собой разумеется, Сань! – отозвался Юра, уже с некоторым возмущением. И спросил – о чем спрашивал в самом начале: – Так ты что, решил подавать в суд?

– Может быть, – сказал я. – Очень может быть.

– Да-а, – протянул Юра. – Не завидую тебе.

– А что ты мне предлагаешь? – Я вновь, не желая того, сорвался в крик. – Может, мне пойти потолковать с Бочаром? Может, у него совесть проснется?

– Да нет, что с Бочаром толковать. Какой смысл, – опять впадая в бормочущую скороговорку, проговорил Юра. – Что с ним толковать.

– А почему нет? – вопросил я. – С Арнольдом тогда потолковал – три тысячи отступного в итоге!

– Хрен тебе что Бочар отколет, – сказал Юра.

Я не сомневался и сам, что Бочаргин не отколет ничего. Что тут можно откалывать, когда речь идет о целом диске. Тут или отказываться от авторства, или нагло стоять на своем.

И когда вечером следующего дня ноги принесли меня к дому Бочаргина, я не отдавал себе ясного отчета, зачем оказался здесь. Я знал, что не следовало приходить сюда, никакого смысла в этом! – и пришел. Теперь-то я знаю, что склонен к поступкам, логического объяснения которым нет и не может быть, – иррациональным, другими словами. Но тогда я еще не знал за собой этого с достаточной внятностью. Вероятней всего, решая для себя вопрос о суде, я недвусмысленно понимал, что суда мне не потянуть, и меня обуяло желанием совершить свой собственный суд – что-то вроде, прошу простить мне это сравнение, суда Линча.

Бочаргин был дома. Я позвонил не тем звонком, каким следовало звонить к нему, и вместо него мне открыла соседка – та самая, что в прошлое мое посещение Бочаргина выставила меня с кухни, когда я, любопытствуя, забрел туда. То, что я неправильно позвонил и открыла она, а не сам Бо-чаргин, позволило мне попасть к нему в комнату. Позвони я верным звонком и открой мне Бочаргин, сомнительно, чтобы он дал мне пройти дальше порога.