Солнце сияло

Я быстро сделал несколько шагов, что отделяли меня от него, и, размахнувшись, изо всей силы грохнул бутылкой о пульт. Бутылка разбилась, зазвенев осколками, пластмассовый корпус синтезатора раскололся. Конечно, виски – не вода, но все же не чистый спирт, и назвать полезным содержимое квадратной бутылки для электроники бочаргинского синтезатора было никак нельзя.

Какой звук издал пустой водопроводный кран бочаргинского горла! Что за басовые гитарные переборы выдали надсаженные связки Колёсника!

Легендарный гитарист сидел ко мне ближе, чем Бочаргин, – он, взлетев со своего места, первым ко мне и подлетел.

Он даже не успел меня ударить как следует – его рука только мазнула мне по уху, – отлетел от моего удара точно в челюсть обратно к столу и, грохнувшись на него, свалился затем на пол, откуда в продолжение всей драки уже не вставал.

Метелились мы с Бочаргиным. Он был матерый мужик и, несомненно, физически превосходил меня, но во мне было больше ярости. Он разбил мне нос, рассек бровь, лицевые кости у меня трещали от полученных ударов, в глазах было темно, и еще этот соленый сквозняк в носу от лившейся оттуда крови, но я разбил ему губы, так что на подбородок у него тоже тек красный ручей, два раза сумел хорошо впаять в ухо, отчего, надо полагать, в голове у него гудело не меньше, чем у меня. Перемещаясь по комнате, мы опрокинули на пол залитый виски синтезатор, смели с рабочего стола Бочаргина стойку с конверторами, под ногами хрустели лазерные диски, аудикассеты, стекло разбитой мною бутылки. Раз Бочаргин схватил стул и, пойдя с ним, как с вилами, попытался припереть меня им к стенке, я сумел перехватить стул за ножки, и наверное, с полминуты мы бездарно выворачивали его друг у друга из рук, каждый при этом еще и пытаясь въехать стулом в другого. Мы прекращали драться, передыхали – и вновь начинали, и так раза три, устроив в комнате настоящий погром и испятнав весь пол кровью.

Юра за все это время так и не поднялся со своего места. Не попытался вмешаться, разнять нас. Не знаю, что он делал, пока мы метелелились, – наблюдал ли за нами, или, наоборот, старательно отворачивался в сторону, чтобы ничего не видеть. Но когда моему взгляду удавалось зацепить его, я видел: он все сидит.

Как известно, всякая война заканчивается миром. Независимо от того, победит кто-нибудь или нет. Просто оттого, что враждующие стороны устанут. Растратят все силы. Вот так же в конце концов растратили силы и мы. Каждый новый удар давался все тяжелее, на каждый приходилось собираться, и почти неизбежно он не достигал цели, хотя и защищаться как следует тоже не было сил.

Мы прекратили побоище, когда дверь комнаты приоткрылась и в щели между нею и косяком возникло лицо соседки.

– Вот как оно! Кровищи-то! Гладиаторы прямо! – В голосе ее звучало что-то подобное глубокой и сильной радости. Как бы она оказалась в том древнеримском цирке, где и в самом деле сражались гладиаторы, и увиденное зрелище подарило ей подлинное чувство праздника. – Что, вызываем милицию?! – вопросила она затем, то ли высказывая угрозу, то ли интересуясь так у соседа, каковы его планы касательно дальнейшего времяпрепровождения.

И вновь это было произнесено так, будто она и вправду находилась в том древнеримском цирке и намеревалась решать, поднять палец вверх или опустить.

– Д-иди ты!.. – промычал Бочаргин, промакивая тыльной стороной ладони струящуюся из разорванной губы кровь.

– Скотина! – сказал я ему, повторяя бочаргинский жест, но только поднося руку к носу.

– Подавай в суд, давай! – изобразил что-то вроде смешка Бочаргин. – Боюсь я. Коленки дрожат. Давай.

– Скотина!.. – повторил я.

Здесь, наверное, как комментарий можно было бы указать: «в бессильной ненависти». Или «в бессильном гневе».

– Пусть валит, – подал с пола голос Колёсник, пытаясь приподняться на локте. – Зуб мне выбил, паскуда. Или пломбу. Пробую языком – шероховато.

– Слышал? – просипел Бочаргин. – Вали, тебе говорят.

– Скотина! – снова вырвалось у меня. Возможно, это было единственное слово, что в тот момент мой язык мог осилить.

Юра Садок неожиданно поднялся со своего места, молча подошел ко мне и тронул за плечо:

– Пойдем.

Наверное, в чем-то подобном я и нуждался: сам не ожидая от себя такого, я послушно подчинился ему, поднял с пола свою куртку, которую непонятно когда сбросил с плеч, вышел мимо отскочившей в сторону соседки в напоминающую подвал просторную переднюю с гудящей под потолком мерклой лампой, очутился на лестнице, сошел по ней – и бодрый, обжигающе чистый осенний воздух, каким он бывает лишь в пору первых предзимних заморозков, приник к моему разбитому лицу освежающим компрессом.

На выступе стены, опоясывающем ее по верху цоколя, лежала пушистая полоска свежевыпавшего первого снега. Я набрал его полную горсть, слепил комок и, закинув голову, приложил к носу. Юра стоял рядом, смотрел на меня, молчал. Потом он залез к себе в карман брюк, вытащил носовой платок, встряхнул, оценивая, должно быть, свежесть, сжал в комок и приложил к моей рассеченной брови.