Солнце сияло

Я откинул его руку. Нет, никакой особой боли от того, что он приложил к ране платок, я не ощутил. Мне была неприятна сама эта его забота. Я вспомнил, как сказал Тининому сыну, что моя музыка на радиостанции – это Юрин сюрприз. Слишком уж тяжела могла оказаться для семилетнего мальчика правда. Это Юра Садовников такой есть, сказал я, сюрприз хотел устроить. Надо же было так попасть в яблочко! Юра Садок поступил со мной, как в свою пору Стас.

Я опустил голову, отнял снег от носа и взглянул на стоявшего передо мной Юру:

– Что, кого он из западных акул шоу-бизнеса в обмен на меня обещал тебе за бесплатно устроить? Скажи! Чтобы я себе цену знал.

– Сань, – забормотал Юра, – брось, Сань. Все непросто, Сань. Я и понятия не имел, что он так поступит. Он просто попросил, послушать хотел, он не говорил… я и не знал!

Юра врал – будто у меня была то ли детская, то ли девичья память. Будто я ничего не помнил. Я лишь не понимал. Но как он вел себя – это я помнил все.

– Иди, Юра, туда, – сказал я, снова прикладывая снег к носу и закидывая голову. – Что ты тут стоишь. Иди.

Он постоял около меня еще и ушел. Я слышал, как, открываясь, пропела пружиной подъездная дверь и через короткую паузу пропела вновь, закрываясь. Тогда кодовых замков по всей Москве было раз-два и обчелся, и попасть в любой подъезд без всякого ключа не составляло труда.

А я постоял здесь, пока не унял кровь из носа, зажал рассеченную бровь собственным платком и пошел со двора на улицу ловить машину, ехать домой, приводить себя в порядок. Суд Линча не удался. Насколько удачней оказался мой поход к Арнольду с Ларисой. С которого, можно считать, и началась нынешняя история. Как легко дались мне тогда эти три тысячи отступного.

Которые на самом деле, понял я, болтаясь на заднем сиденье пойманного мной разбитого, дрожащего «жигуленка», вовсе и не были никакими отступными. Это были не отступные. Если бы то были отступные, я бы их никогда не получил. То было Ларисино покаяние. Косвенное признание ею своей вины за ту награду, которой она удостоила нас с ее сестрой. Так она откупилась от угрызений собственной совести. Возможно, кстати, если бы не сестра, никаких угрызений совести она б и не знала.

Глава шестнадцатая

В школьную пору – и было это не раз и не два, и в самых первых классах, и позднее, когда учился уже классе в шестом или даже седьмом, – случалось, что ты был приглашен на день рождения к приятелю, шел с приготовленным подарком, да еще гостинцем, переданным матерью для стола, тебе открывали – и оказывалось, что приятель заболел, в постели и праздник отменяется. Для Москвы подобная ситуация представляется странной, в Москве позвонили бы по телефону и обо всем заранее предупредили, но в Клинцах у нас с телефонами было плохо. Топчась на пороге, ты отдавал подарок и гостинец, получая взамен сухим пайком что-нибудь из праздничного угощения, должное служить компенсацией за сорванное торжество – но разве же за угощением ты летел сюда? Ты брел с этим сухим пайком, ненужно обременявшим твои руки, обратно, и что за кошачий концерт звучал в тебе! Как тебя всего внутри раздирало и корежило!

Вот подобное чувство владело мной после этой истории с Бочаргиным. Главное было в сознании твоей отвратительной беспомощности. Абсолютного бессилия. В необходимости принять все случившееся как данность и жить с этой данностью дальше. Послевкусие длилось, длилось, стояло в горле кислой отрыжкой, и я все не мог обороть его. Вся музыкальная аппаратура была мной заброшена, зачехлена, на синтезатор я не мог смотреть, не то что сесть за него. К компьютеру я теперь подходил только раз в день, если не реже, чтобы получить-отправить электронную почту.

К счастью, я был загружен рекламной работой – не поднять головы. Вернее, поднять-то было б и можно, но если не слишком хотеть того – точно, что не поднять; и я не поднимал. Вскоре после Нового года возник заказчик с идеей снять ролик, действие которого происходит в Париже. Париж, однако, когда подсчитали расходы, пообещал снять с заказчика штаны, и в конце концов было решено снимать ролик в Праге. Тем более что в Праге простаивала роскошная киностудия, и аренда техники на ней выходила дешевле, чем в Москве – что на телевидении, что на «Мосфильме» или студии Горького.

Кем-кем, а фанатом загранпоездок я никогда не был. Нет, конечно, поглядеть на другую жизнь совсем недурно, но в принципе – это все равно как десерт после еды. Спокойно можно и без десерта. Измерять степень успеха своей жизни количеством пересечений границы, с чем то и дело приходится сталкиваться, – величайшая глупость.

Но тут на меня нашло. Я загорелся этой Прагой, как чеховские сестры Москвой. «В Москву! В Москву!» – твердили чеховские сестры, а я подобно им: «В Прагу! В Прагу!». Я ждал поездки туда, словно съемками пражского ролика решалась моя судьба.

Как оно, в известной степени, и оказалось. Но не могло же то быть неким предчувствием?