Солнце сияло

В первых числах апреля с двадцатью тысячами американских долларов в сотенных купюрах, чтобы распылить их черным налом по карманам тружеников чешской киноиндустрии, режиссер и оператор в одном лице, я второй раз в жизни (первый был, когда мы с Тиной и ее сыном ездили в Турцию) пересек государственную границу. Тина, настоявшая на проводах до самого аэропорта, всю дорогу ужасно сокрушалась, что не может поехать со мной. В Чехию тогда можно еще было ездить без визы, имей только деньги в кармане, но ее столь необходимое жителям Москвы лечебное заведение никак не могло позволить себе внеплановое отсутствие ценного работника на рабочем месте. Тина однажды уже была в Праге, еще даже в социалистические времена, и Прага ее присушила. Так она и сказала: присушила. Как я тебе завидую, как завидую, повторяла и повторяла она.

Я пробыл в Праге две с половиной недели. Хотя все мои дела уложились меньше чем в полторы. Образцом для работы чешских администраторов, мало что они имели славянские корни, были не иначе как швейцарские часы: через два дня по моему прилету все для съемок было готово, я вызвал из Москвы актрис, и на следующий день, как они прибыли, уже снимал их. Звуковики не бунтовали, требуя компенсации за пятнадцатиминутную переработку, осветители не буйствовали, угрожая вырубить свет, если я сейчас же не подкину каждому по дополнительной сотне баксов, приглашенные на массовку студенты Карлова университета терпеливо переносили тягомотину ожидания съемок, не устраивая никаких демонстраций.

Однако, завершив съемки, я еще целую неделю не мог заставить себя покинуть Прагу. Следуя Тининому определению, она присушила и меня. Весна уже прорвалась на ее улицы устойчивым влажно-пьяным теплом, нежным курением зелени на открытых участках земли и деревьях, весь световой день можно было торчать на воздухе, а с наступлением сумерек перебираться из уюта одного кафе в другое, до глубокой ночи, пока не перестанут держать ноги, – я это все и делал. На деньги, что остались от съемок, которые и должны были стать основным моим гонораром, я купил еще несколько коробок пленки, оплатил аренду камеры еще за несколько дней, заплатил помощнику оператора, и всю неделю мы с ним снимали Прагу, открыв в ней такие места, о которых мой помощник-пражанин даже не подозревал. В съемках, что мы вели, не было никакой сверхзадачи; я не имел понятия, что мне потом делать с отснятыми пленками, куда они могут пойти, как использовать их: одарив собой, этот город опахнул меня таким мощным дыханием счастья, что я испытывал потребность хоть как-то отплатить ему – чем могу. Студентки из массовки таскались за мной шлейфом королевского коронационного платья. По вечерам они перетекали за мной из кафе в кафе, встречали меня утром у дверей гостиницы и ночью провожали до них, похоже, они считали меня способным открыть им двери в голливудское будущее, – я ими пренебрегал. У меня был роман с городом, я крутил любовь с ним. Хотя, конечно, положа руку на сердце, будь я свободен там, в Москве, я был бы совсем не против добавить к роману с городом и роман с какой-нибудь из них. Скорее всего, знай я, чем меня встретит Москва, я бы не стал блюсти верность своим правилам. Но как я мог знать. Я не знал.

Впрочем, тут у меня опять вылезает сослагательное наклонение. А сослагательное наклонение – не удержусь, скажу еще раз, – величайшая гадость, какую только смогло произвести человеческое сознание.

Я задержался в Праге на неделю дольше, чем требовалось, но вернулся двумя днями раньше, чем пообещал Тине в последнем телефонном разговоре. Почему это получилось, не имеет значения, да я и не помню, – так, соединение каких-то незначительных каждое само по себе обстоятельств: позвонил – и не дозвонился, а потом закончилась карточка, а купить новую не собрался.

Картина, что открылась мне, когда я вошел в дом, и сейчас у меня перед глазами – как выдранный из кромешной тьмы мгновенной вспышкой фотографический кадр. Нет, это не было похоже на то, как изображено в одной из сцен оргии в фильме Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами». Музейная прогулка двух подруг выглядела отнюдь не так изысканно и эстетично, как у покойного классика мирового кинематографа. Да когда еще это не общий план, не издалека, как в фильме, а в считанных метрах от тебя, да еще это твоя собственная жена… Магнитофон, стоявший у меня на столе, рядом с компьютером, струил из динамиков высокую, созвучную созерцанию произведений искусства музыку – помнится, это был Гайдн. Громкость звука была невелика – чтобы способствовать музейному времяпрепровождению, ни в коем случае не мешая, – но все же она была достаточна, чтобы заглушать прочие звуки вокруг – поэтому, когда входил в квартиру, я и не был услышан.