Солнце сияло

– Саня, ты сошел с ума! Неужели ты можешь ревновать жену к бабе? – говорила Тина, шатаясь за мной по квартире, куда бы я ни пошел, что бы ни делал, и если я запирался в туалете, становясь под дверью. – Это же уму непостижимо: женщину к женщине! В меня никто ничего не пихал, ты можешь понять? Я чиста, я невинна!

Я большей частью молчал или отделывался от нее самыми общими фразами. У меня не было никакой охоты объясняться с ней. Она что, могла моими глазами увидеть картину, свидетелем которой я стал, открыв квартиру своим ключом?

– Слушай, в конце концов ты можешь даже иметь любовниц, – говорила она в другой раз. – Я тебе позволяю. Только нужно, чтобы не с двумя-тремя одновременно. С одной. Чтобы хоть какая-то гарантия от венерических заболеваний. Ты видишь мою широту? Где ты еще найдешь такую женщину?

Надо быть откровенным: она меня восхищала изобретательной продуманностью своих убеждений. Я даже любовался ею – как она это делает. Если, конечно, испытываемое мной чувство можно обозначить таким словом.

Если, однако, быть откровенным в полной мере, следует сказать, что я испытывал и облегчение от того, что произошло. Потому что, не желая признаваться в том самому себе, я уже давно мечтал о свободе от Тины. Наши музейные походы доконали меня, я был сыт ими сверх всякой меры. Высокое искусство стояло у меня в горле, мое естество просило простых и грубых развлечений. Чего-нибудь вроде прогулки по городскому парку культуры и отдыха. С катанием по крутым виражам американских горок. Со стрельбой из духового ружья по мишеням в тире.

Одним словом, я и сам хотел развязаться с нею. И сцена, случайным свидетелем которой мне довелось сделаться, оказалась лишь толчком, чтобы тайное желание превратилось в осознанное.

В последних числах мая я стал свободен. Школьный год закончился, и Тина с сыном перебрались к ее родителям.

Только вот, выяснилось: незадолго до моего отъезда в Прагу она забеременела. И делать аборт, полагая это вредным для женского организма, не собиралась. К Новому году я должен был стать отцом.

* * *

На въезде в Измайловский парк мне показалось, что нужно подкачать заднюю камеру. Я докатил до ответвления дороги, свернул туда и, затормозив, слез с велосипеда. Камера ответила на нажатие пальца с упругой, тугой силой. Особой необходимости накачивать ее не было. Но раз уж остановился, я решил, что подкачаю ее. Немного подкачать все же следовало. Я открепил от рамы насос, ввинтил в его отверстие резиновый шланг и, присев на корточки, навинтил шланг на резьбу ниппеля.

Не успевшая войти в силу и потемнеть, еще продолжающая расти июньская листва нежно лопотала над головой, отзываясь на едва ощутимые движения воздуха, солнечная ячея на земле трепетала и двигалась, будто пытаясь поймать в свою сеть какую-то невидимую глазом добычу. По стреле дороги, с которой я свернул, мимо меня прошагали две молодые матери, толкая перед собой коляски, в облаке крика, будто стая грачей, грохоча твердыми подошвами дешевых сандалий, пронеслась каникулярная компания подростков, звонко процокали каурая и серая в яблоках лошади, неся на спинах девушек-наездниц.

– Кого вижу! – услышал я голос у себя за спиной. И следом за тем меня позвали: – Саня!

Я прекратил накачивать камеру, разогнулся и посмотрел назад.

Это был Лёня Финько. Только почему-то он стал необыкновенно высок и смотрел на меня прямо откуда-то из-под облаков.

– Привет, – удивленно проговорил я, окидывая его взглядом – и понимая, отчего он вдруг так увеличился ростом: Лёня был на роликовых коньках.

– А яине знал, что ты любитель велосипеда, – сказал Лёня.

– А я – что ты роликов, – сказал я.

– Да я тоже не знал. Вот узнал. – Лёня оттолкнулся ногой, выехал на центральную дорогу, описал там круг и вернулся ко мне. – Видишь? Кайф.

– Недавно катаешься? – догадался я.

– Три дня. – Лёня показал три пальца. Словно без такой наглядности я бы его не понял. – Как уволился. Утром встаю – чем заняться? Куда пойти? Пошел в магазин. Купил, надел – и вот не слезаю.

– Подожди, подожди. – Главным в его словах было то, что он уволился, и столь краткое упоминание об этом событии никак не могло удовлетворить меня. – Как это уволился? Совсем? В никуда?

– Совсем. В никуда, – подтвердил Лёня. – Вот на коньках катаюсь.

– Подожди, подожди, – снова осадил я его. Я был ошеломлен. Мы только что, можно сказать, те самые три дня назад, ну четыре – от силы, сдали с ним мой пражский ролик, отмечали это дело шампанским, облегченно переводили дух, обсуждали новый заказ, и ни о каком его возможном уходе даже не поминалось. – Ты что же, так неожиданно? Вдруг? Ни с того ни с сего?

– Почти. – Лёня поднял бровь, покривил губы, поиграл в воздухе пальцами – будто все эти движения придавали его словам особый смысл, который иначе был бы мной не понят. – Заловили меня. Ну, стукнул кто-то. О наших с тобой левых делах. Фамусов твой в канализацию меня обещал спустить.