Солнце сияло

Что говорить, портфолио у меня для их агентства было что надо. Конечно, его одного для положительного решения могло оказаться недостаточно, но у меня был еще плюс: я мог обеспечить добрую половину производственного процесса по неофициальным ценам, что давало им возможность заработать основательно больше, чем если бы кто-то делал все официальным порядком.

– Похоже, на ловца и зверь бежит? – проговорил генеральный, обращаясь к арт-директору, когда на экране зарябила пустая пленка. – Проблема Баранова, а?

– Может быть, – отозвался арт-директор, изучающе разглядывая меня.

Он был абсолютной противоположностью Лёне Финько: никакой пластичности в разговоре, никакой вкрадчивости, мягкости, наоборот: казалось, он весь одна сплошная, каменной твердости кость, ни грамма плоти. И внешний вид у него был под стать тому впечатлению, что он производил в общении: костистое лицо, короткая стрижка, открывающая костистый череп, тонкие, словно костистые, губы.

Мы, все вчетвером, поговорили минут пять – где я арендую технику для съемки, на каких условиях, где и как проявляю пленку, оцифровываю, монтирую, – я сообщил о своем плюсе, генеральный с финансовым переглянулись, разговор продлился еще какое-то время, и генеральный поднялся с кресла.

– Давай, заряжайтесь на Баранова, – сказал он арт-директору. – Вводи в курс, своди с заказчиком. Думаю, подходящий вариант. На ловца и зверь. Давайте, завязывайтесь с Геной, – кивая на арт-директора, пожал он мне руку. – И в темпе, без раскачки, с ходу – и полный вперед: заказчик бьет копытом.

Он вышел из комнаты, и финансовый директор поднялся тоже.

– Будем контактировать, когда потребуется, – прощаясь со мной, сказал он.

Мы остались с Геной, как, получается, звали арт-директора, вдвоем.

– Баранову тебе делать клип отдаем. Согласен? – вне всяких грамматических норм, так что, чтобы понять его, пришлось напрячься, проговорил Гена – в этой своей костистой манере.

– Кто такой Баранов? – спросил я.

– Баранов есть Баранов, кто, – бросил Гена.

– Да в принципе – почему нет, – сказал я, понимая, что более вразумительного ответа мне не получить.

Мне действительно было все равно, кому снимать клип. На Лайзу Минелли рассчитывать не приходилось.

– Значит, о\'кей. Свожу тебя с ним, шьете сценарий, ну и так далее. Клип недорогой, на все производство тебе двенадцать тысяч, твой гонорар – что сэкономишь.

Я невольно присвистнул про себя. Это были не условия – галеры. Но выбора у меня не было. Нужно было браться. Выбирать не приходилось.

– Надо еще посмотреть, какие у него претензии, – попробовал я все же оказать сопротивление. – Может быть, у него претензий на сто тысяч.

– Двенадцать тысяч, цифра обсуждению не подлежит, – отрезал Гена.

Он был не арт-директор, а директор финансовый. Интересно, если в этом агентстве такой арт-директор, каким же должен быть ведающий финансами?

– Что ж, попробуем, – сказал я.

– Пробовать нечего, – снова отрезал Гена. – Берешь и делаешь.

Кто такой Баранов, я вспомнил, когда дома поставил в магнитофон кассету с записью той песни, на которую нужно было снять клип. Это был певец, прославившийся года два назад хитом о суровых первопроходцах капитализма в России, которым приходится, мчась на своих «мерседесах», сносить с дороги зазевавшихся пешеходов, но они в этом не виноваты, потому что скорость у них высока, а цель еще далеко, и на такой бешеной скорости, кроме того, они и сами рискуют своими жизнями. Я еще всякий раз, когда эту его осанну беднягам в «мерсах» начинали крутить по телевизору, непременно переключался на другой канал, а если то было радио, просто выключал его.

Правда, та песня, на которую требовалось снять клип, была все же терпима. Хотя, конечно, пел он так, что хотелось выть, а не подпевать ему.

Мысли о том, чтобы отказаться от клипа, когда я понял, кто это, у меня не возникло. Я уже давно не снимал музыкальных клипов. А Баранов или кто другой – какая разница. Если начистоту, может быть, он, вспоминая ту песню про ребят в «мерсах», был и противнее других, но как певец не особо хуже. Разве что, только я понял, кто это, он у меня тотчас стал называться Бараном. Я обдумывал сценарий, набрасывал на бумаге его схему, записывал возможные гэги, и в голове у меня, хоть ты тресни, звучало: Баран, Баран, Баран.

Через три дня состоялось наше знакомство. Он пришел не один, с ним были еще двое, которых он представил мне одного как своего директора, а второго как друга. Директор был худой, подневольного вида парень с какими-то измученными глазами, будто его терзало что-то вроде постоянной кишечной боли; друг же являл собой тип «быка»: квадратные плечи, квадратная коротко стриженная голова, квадратная челюсть, которая беспрестанно, словно шатун, плюща жевательную резинку, описывала полукруговые движения, и совершенно оловянные глаза, тоже производившие впечатление квадратных. Баран был похож на «друга». И своей квадратной массивностью, и стриженой головой, только без жевательной резинки во рту и весь порыхлее, попухлее, даже с бурдючком живота под просторной майкой, в которую был одет.