Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

В эти годы Киселева описывает жизнь, отягощенную болезнями и постоянными конфликтами в семье. Она описывает конфликты с женой сына Виктора, Марией (она рано умерла), всё возрастающие проблемы с двумя внуками-алкоголиками, Юрием и Виталием (сыновьями Виктора), вражду с сестрой Верой вокруг имущества, унаследованного от сестры Анны (Нюси), военной вдовы, и драматические стычки с местными властями по поводу жилой площади. Мы узнаем, что Киселева унаследовала после смерти сестры пятьдесят выпусков роман-газеты (популярных изданий романов в формате журнальной книжки), но она не одобряла привычки Анны к чтению, которая, по ее мнению, вела к бессоннице, головным болям и в конечном счете – к семейным ссорам (131, 142). Третья тетрадь описывает также ее визиты к младшему сыну Анатолию (он женился во время службы в армии и поселился далеко от дома, в городе Муроме), и перечисляет обиды на его жену Нину и сына Сергея (в возрасте двадцати лет внук разведен после года брака). Одинокая, обиженная жизнью женщина, Киселева ищет облегчения в процессе писания, часто обращаясь со страниц тетради с жалкими и жестокими словами к членам своей разваливающейся семьи. Обращаясь к читателям своей «рукописи», она приглашает их быть судьями семейных конфликтов и свидетелями ее страдания: «Читающие люди эту рукопись определять хто виноват а хто прав» (142); «хто будет читать эту рукопись тот поймет какая она тварь несознательная, сколько я горя пережила…» (203).

«Вот сижу и вспоминаю»

Во второй и третьей тетрадях дневниковое повествование о настоящем постоянно прерывается воспоминаниями прошлого. Киселева снова и снова упоминает о рождении сына в день начала войны, битве за родную деревню, смерти матери и отца и разлуке с мужем; она не раз упоминает голод, который пережила в 1932–1933 годах (134, 162, 227, 229). Несколько раз она возвращается к одному знаменательному послевоенному событию: корова провалилась сквозь гнилой пол сарая и застряла в погребе, и ее вытащили с помощью немецких военнопленных; они пожалели ее голодных детей и дали им кусок хлеба (105, 226, 228). В этой ситуации она встретила человека, который стал ее вторым мужем, Тюричева – председателя местного жилищного комитета, он руководил спасательной операцией. Киселева не помнит конкретных обстоятельств другого воспоминания о голоде, из своего детства, но, не сомневаясь, объясняет его исторически («толи революция толи Война»):

…толи революция толи Война немогу описать была маленькая нас у родителей было четверо <…> сидели на печки замерзали ни топить ни варить нечиво было чуть не подохли с голоду была зима суровая сидим ждем смерти… (225).

Во многих случаях ужасные картины прошлого вторгаются в повествование о сиюминутном безо всякой мотивировки, как будто бы ею овладело непроизвольное воспоминание. Так, гневный монолог, адресованный сестре Вере, с которой Киселева находилась в жестоком конфликте из-за дележа наследства, внезапно прерывается картиной рождения сына 22 июня 1942 года:

…я ночамы несплю нервничаю что ты ганяеш шоб ты подавилася этыми денгами, тогда ключи задерживали, а типерь ты гадюка кровожадная. не будеш же отдавать в государство. <…> ну черт сней буду ждать. Там тех денег и на помены нехватит зделать годовые помены. В молодости я уже была замужем за Гавриилом, и ходила беременая фторым… <…> и я родила уже утром 22 июня тысяча девятсот сорок первого года в пять часов утра родила сына Толю, когда миня привезли в палату из родильного стола положили в постель, я смотрю санитарки плачуть… <…> Война Германия напала на Советский Союз… (154–155).

Другое военное воспоминание – образ расплющенной головы матери в развалинах дома – вторгается в ругань по адресу сестры:

…потаскуха московская я говорю пусть не меряет по сибе, передай ей ясно. У меня невысыхают глаза, я вспоминаю как моя мама лежала в завалиных стенках сплющеная голова и как это забыть, да и сколько таких случаев потрясений на мою больную голову (173).