Спин

Близилось неизбежное ухудшение, но последние несколько дней я в общем и целом чувствовал себя значительно лучше: по словам Дианы, это был эпицентр урагана. Марсианский препарат заключил с моим организмом временное перемирие, и обе стороны набирались сил перед финальной битвой. Я старался использовать эту передышку себе во благо.

Съедал все, что предлагала Ина; время от времени прогуливался по комнате, чтобы к костлявым ногам вернулись хоть какие-то силы. Будь я покрепче, эта бетонная коробка (где Ина держала запасы лекарств, пока к больнице не пристроили более надежное хранилище с крепким замком и сигнализацией) казалась бы мне тюремной камерой, но в нынешних обстоятельствах здесь было даже уютно. В углу я сложил наши пластмассовые чемоданы и пользовался ими вместо стола: усаживался перед ними на тростниковую циновку и делал записи под клинышком солнечного света из окна под потолком.

Кроме света, в этом окне время от времени появлялась физиономия местного школьника: пару раз я замечал, что он внимательно меня разглядывает. Рассказал о нем ибу Ине, та кивнула, исчезла на несколько минут и вернулась. Парнишка следовал за ней.

– Это Ен.

Ина в буквальном смысле втащила его в комнату и поставила передо мной.

– Ему десять лет. Он очень смышленый мальчик. Хочет стать врачом, когда вырастет. И еще он сын моего племянника. К несчастью, на нем лежит жестокое проклятье безмерного любопытства. Он забрался на мусорный бак, чтобы посмотреть, кто скрывается у меня в подсобке. Это непростительно. Извинись перед моим гостем, Ен.

Ен повесил голову столь резко, что я испугался за его огромные очки: еще чуть-чуть, и они свалились бы с кончика носа. Парнишка что-то пробормотал.

– По-английски, – велела Ина.

– Извините!

– Неуклюже, но вполне уместно. Быть может, Ен сделает что-нибудь для вас, пак Тайлер, чтобы загладить свой проступок?

Ен, по всей видимости, оказался в полной власти Ины. Я попытался ему помочь:

– Нет, ничего не нужно. Разве что буду признателен, если Ен станет уважать мою приватность.

– Он определенно станет уважать вашу приватность, отныне и впредь – так ведь, Ен?

Тот съежился и кивнул.

– Однако у меня есть для него работа. Почти ежедневно он заходит в больницу. Если выдается свободное время, я кое-что ему показываю. Атласы анатомии человека. Лакмусовые бумажки, меняющие цвет в уксусе. Ен утверждает, что признателен мне за потворство его капризам.

Ен закивал так энергично, словно у него случились судороги.

– Поэтому в знак благодарности – и чтобы компенсировать грубую небрежность, допущенную в результате его «буди», его скудоумия, с этой минуты Ен станет соглядатаем нашей больницы. Ен, ты понимаешь, что это значит?

Ен перестал кивать и насторожился.

– Это значит, – гремела ибу Ина, – что с нынешнего дня ты найдешь доброе применение своему любопытству и своей бдительности. Если кто-то явится в деревню и начнет наводить справки о больнице – я имею в виду, кто-то из города, – особенно если этот человек будет выглядеть или вести себя как полицейский, ты немедленно (повторяю, немедленно!) прибежишь сюда и обо всем мне расскажешь.

– Даже с уроков?

– Сомневаюсь, что «новые реформази» побеспокоят тебя в школе. В классной комнате сосредоточься на учебе. В любом другом месте – на улице, в варунге, где угодно, – если увидишь или подслушаешь что-то, имеющее отношение ко мне, к больнице или паку Тайлеру (о ком тебе ни в коем случае нельзя никому рассказывать), немедленно беги сюда. Понял?

– Да.

Ен пробурчал что-то еще, но я не расслышал.

– Нет, – отрезала Ина, – никакой оплаты не предусмотрено. Что за возмутительный вопрос?! Хотя, если я останусь довольна, можешь рассчитывать на мою благосклонность. Но пока я совершенно недовольна.

Ен дал деру, едва не запутавшись в своей безразмерной белой футболке.

Потом наступили сумерки и начался дождь; тропический ливень, длившийся несколько дней, во время которых я делал записи, спал, ел, расхаживал по комнате и терпел лишения.

* * *

Однажды темным дождливым вечером ибу Ина отирала меня губкой, чтобы снять слой отмершей кожи.

– Расскажите что-нибудь из ваших воспоминаний, – попросила она. – Каково это было, взрослеть рядом с Лоутонами, рядом с Дианой и Джейсоном?

Я задумался. Вернее сказать, нырнул во все сильнее мутневшие воды памяти, чтобы выудить для Ины что-нибудь стоящее, одновременно правдивое и символическое. Ничего подобного нащупать я не сумел, но кое-что все же выплыло на поверхность: звездное небо, дерево – серебристый тополь, – загадочное и едва различимое.

– Однажды мы отправились в поход, – сказал я. – Еще до Спина, но незадолго.

Приятно было избавляться от мертвых кожных чешуек (по крайней мере, поначалу), но оголенная дерма становилась чувствительной, воспаленной. Первое прикосновение губки успокаивало, второе ощущалось как йод на порезе от бумаги. Ина об этом знала.

– Втроем? Не рановато ли вы отправились в самостоятельный поход – по меркам тех мест, откуда вы родом? Или вы путешествовали с родителями?