Спин

К счастью, он не утратил своих лингвистических талантов, и вскоре его представили мужчинам и женщинам высокого статуса, облеченным немалой властью. Они оказались гораздо милее и гостеприимнее его тюремщиков. Вон Нго Вен развивал полезные знакомства, с трудом постигал запутанные социальные протоколы древней культуры и терпеливо ждал удобного момента, чтобы озвучить предложение, которое он, не щадя живота своего, доставил из одного человеческого мира в другой.

* * *

– Джейсон, погоди, умоляю, – перебил я, когда тот добрался в своем рассказе до этого момента.

Он выдержал паузу.

– Тайлер, у тебя какой-то вопрос?

– Никаких вопросов. Просто… слишком многое нужно переварить.

– Но на слух нормально? Нить не теряется? Мне еще не раз предстоит делиться этой историей. Хочу, чтобы она текла как река. Скажи, все гладко?

– Как по маслу. А с кем еще будешь делиться?

– Со всеми. Через средства массовой информации. Мы раскрываем карты.

– Мне надоело быть тайной, – добавил Вон Нго Вен. – Я прибыл сюда не для того, чтобы прятаться. Мне нужно многое сказать.

Он открутил крышечку с бутылки родниковой воды.

– Не желаете, Тайлер Дюпре? Судя по вашему виду, глоточек вам не помешает.

Я принял бутылку из его пухлых морщинистых пальцев, сделал большой глоток и сказал:

– Выходит, теперь мы с вами братья по воде?

Вон Нго Вен сделал озадаченное лицо. Джейсон оглушительно расхохотался.

Четыре фотографии из дельты реки Кирьолох

Не представляете, как непросто передать животное безумие тех времен. Иной раз оно казалось мне крайней манифестацией свободы. За пределами нашего неба, нашей презренной иллюзии, истинное Солнце все росло, рождались и выгорали звезды, в мертвую планету вдохнули жизнь, и та развилась в цивилизацию, способную соперничать с нашей или даже превосходящую ее; совсем рядом низвергали одно правительство за другим, ставили и сбрасывали все новых и новых президентов; религиозные течения, философии, идеологии преображались, совокуплялись и порождали отпрысков-мутантов. Старый мировой порядок постепенно разрушался, из его руин восставали новые сущности.

Мы сорвали недозревшую любовь и теперь смаковали ее терпкий вкус. Думаю, Молли Сиграм любила меня за мою доступность. Почему бы и нет? Лето неуклонно катилось к осени, и никто не знал, что за урожай нам предстоит собрать.

Давно почившее «Новое Царствие» теперь выглядело пророческим и жутко старомодным движением; его робкий бунт против церковного консенсуса породил новые, куда более несдержанные конвенции. Повсюду на западе расцвели секты дионисийского толка, лишенные благочестия и лицемерия старого доброго НЦ, – откровенное свинство на фоне государственных флагов или символов веры. И никакого презрения к человеческой ревности: наоборот, эти секты приветствовали ее и наслаждались ею, а отвергнутые любовники предпочитали выстрел в упор из пистолета сорок пятого калибра, алую розу на теле жертвы. Великую скорбь преобразовали в драму Елизаветинской эпохи.

Саймон Таунсенд, родись он на десяток лет позже, наверняка забрел бы в одну из подобных организаций – духовных наследниц Квентина Тарантино. Но после краха НЦ он утратил иллюзии и возжелал чего-нибудь попроще. Диана все еще позванивала мне – где-то раз в месяц, когда знамения складывались благоприятным образом, а Саймона не было дома, – и рассказывала, как у нее дела, или просто вспоминала былое, подбрасывала дровишки в топку памяти и грелась у ожившей печи. Видать, дома было зябко, хотя финансовая ситуация слегка улучшилась. Саймон устроился в «Иорданский табернакль» – их независимую церквушку – на полную ставку мастером на все руки; Диана брала канцелярские подработки, которых то хватало, то не хватало; поэтому она частенько суетилась по хозяйству или тайком бегала в местную библиотеку, где читала современные романы о текущих событиях, не получившие одобрения Саймона. «Иорданский табернакль», по ее словам, был церковью «неприятия и отрицания»; прихожанам рекомендовалось выключить телевизор, избегать книг, газет и прочих культурных однодневок, иначе они рисковали встретить Вознесение в недостаточно очищенном виде.

Диана никогда не была ярой сторонницей этих идей (никогда не читала мне проповедей), но считалась с ними и старательно избегала разговоров на эти темы. Иногда это меня подбешивало.

– Диана, – сказал я однажды, – ты и правда во все это веришь?

– Во что «все это», Тайлер?

– Да во все, выбирай, что душеньке угодно. В то, что дома не должно быть книг. В то, что гипотетики – агенты второго пришествия. Во все это дерьмо.

Пожалуй, в тот вечер я перестарался с пивом.

– В это верит Саймон.

– Я не про Саймона спрашиваю.

– Саймон набожнее меня. Понимаю, как это звучит: «таким книжкам место в мусорном ведре» – это слова невежественного монстра. Но Саймон не такой. Все это – акт смирения. Даже акт подчинения. Саймон целиком отдался Господу; я же на такое не способна, поэтому мне остается лишь завидовать.

– Везет же Саймону!