Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать

Некоторые повторения, как я уже упоминала, – семейные. Вот и у меня в детстве заболели суставы! Несомненно, психосоматика существует. Мне было 10 лет, когда у меня заболело колено. Я никому не сказала; думала, что пройдет само. Но коленка продолжала болеть, и я начала хромать – тогда уже родители не могли не заметить, поскольку я хромала все сильнее. В конце концов я не смогла наступать на правую ногу. Меня отвезли в больницу. Из подъезда к санитарной машине меня вынес на руках папа; помню, как тогда было стыдно. Мне сделали рентген и до появления результатов на всякий случай наложили гипс (а вдруг перелом?). Спросили: падала ли я? разбивала ли коленку? – Ну да, падала, разбивала. Кто же из детей в то время не разбивал коленки! Мы ведь все время бегали во дворах. Потом оказалось, что перелома нет. Меня обследовали, подозревали воспаление костного мозга (мама сильно плакала), потом поставили диагноз «ревматоидный артрит» и перевели в детскую больницу. И уже там стало веселее, я быстро приободрилась и начала ходить. В больнице была хорошая компания, а это много значит. Но начиналось все, конечно, невесело. Я думала, что, может, теперь вообще никогда не буду ходить. Мне даже приснился сон: везут меня в той самой машине в больницу, рядом сидит другая девочка, и я ей говорю, что раньше тоже ходила. И еще несколько лет мне снился один и тот же сон: как будто ноги вдруг перестают меня держать и я падаю; это случалось в разных местах – на улице, в магазине, в школе; я оставалась на том месте, где упала, и не могла встать. Потом такие сны сниться перестали. И ничего похожего на ревматизм суставов у меня больше никогда не было…

В чем было значение этого семейного симптома? – Какая-то отчаянная беспомощность… Мама в конце жизни не могла ходить. Она сказала мне: «Тебя ждет то же самое». Мол, ее мать была лежачей, а теперь она. Мама не знала, что говорит о межпоколенческой передаче. Мама, мне жаль тебя… Но я не хочу быть такой, как ты, и надеюсь, со мной это не повторится. Межпоколенческая передача симптома – не неизбежность, она может прекратиться. (Тем более что я уже «выполнила план», когда мне было 10 лет.)

Наверное, потому, что не хочу вернуться в прежнюю жизнь, я без сожалений рассталась с родительской квартирой и больше не собираюсь жить в Пятигорске. Город хороший, но в последнее время он предстал передо мной совсем в другом свете. Открылось все мрачное – то, чего раньше я видеть не хотела. Конечно, это связано не с историей Пятигорска (в истории любого города есть много горестных страниц), а с моей личной историей. Гора Бештау, которая раньше казалась мне такой уютной (как будто большой теплый зверь прилег отдохнуть), стала видеться мрачной и тревожно нависающей над нами глыбой. Как же эти горы давят… и почему я не замечала этого раньше? Изменилось ли так же мое отношение к Советскому Союзу? Изменилось, но не совсем так. Советского Союза я немного стеснялась, потому что он самый большой и «самый лучший в мире». И в этом чувствовалась фальшь. Но тогда мне в нем было достаточно спокойно – до поры до времени. Правда, было скучно учить аккуратно приглаженную историю СССР, хотя я и не понимала почему. Однажды мне открылось, насколько она на самом деле трагична. Как много связано в том числе и с родным городом, и со знакомыми улицами, и с этими горами… Лев Разгон, бывший заключенный ГУЛАГа, вспоминал: он слышал о Бештау в пересыльной тюрьме в Георгиевске. Там говорили, что где-то на этой горе есть место, где в урановых штольнях работают заключенные. И никто не видел ни одного заключенного, вернувшегося из этого никому не известного лагеря, который Разгон, мрачно шутя, называет «полукурортным» (Разгон, 1994).