– Ты можешь кричать и просить прощения, – разрешил Ядир. – Чем громче, тем лучше для тебя. Но ты обязан нам сказать – как тебя зовут. Тогда мы уменьшим время боли.
Ядир не получил ответа. Привязанный к кресту, отдалялся в небо, познавший теперь всех. Тонкие ноздри его трепетали, ибо нестерпимый аромат тек снизу – от жаркого мангала с прожаренным кутумом и кубинским угрем, тек прямо в сердце – через пустой уж двое суток желудочек, сжимая его спазмами.
– Цивуй Мангогима Тойсвюс, – уже без нетерпения напомнил всем Ядир, подталкивая всех дружеским коленом к долгожданной финальной – главной стадии.
Кокинакос открыл отдельно лежащую, приготовленную коробку, достал шесть серебряных блюд, с дивно прописанной черненной в Дагестанских Кубачах резьбой. Юфь приняла их от кока. Приблизила к лицу, дохнула на сияющую поверхность дна. В глубине серебра на миг затуманился смутный лик с кроваво-поперечной полоской рта.
«У тебя грязные губы…», – на миг ворохнулось, крапивно обожгло в памяти.
Жрица раздавала блюда четырем, себе оставив два. Свита с блюдами в руках приблизилась к стволу.
Иосиф доставал из кармана гвозди – шесть спиц из титана, кованых в Хайфе. Поднял с песка и отряхнул секиру. Приставил первый гвоздь к сжатому, уже посиневшему кулачку над собой.
– Раз-з-о-ж-жми, – велел он хрипло, успевший отвыкнуть от бесполезных здесь, при Ядире, слов. Тоска и яростный протест от предстоящего кислотно разъедали душу. И это отражалось на лице его – под стерегущим взором ничего не упускавшего Владыки.
Дрогнули и послушно развернулись пальчики полураспятого. В ладонь уперлось острие гвоздя и обух секиры смачно и хищно лязгнул о его шляпку, загнав металл сквозь мякоть в дерево. Сдавленно вскрикнул и содрогнулся всем тельцем малыш.
Скатилась и закапала в песок кровяная, Хрисламская брусника. Но тут же зазвенела, учащая бег, о дно подставленного Юфью блюда, заливая горячей багряностью шестиугольную черненую звезду на дне. Обряд пошел на славу, набирая силу!
Потух солнечный блеск на шляпке гвоздя от надвинувшегося на солнце синюшно-гнойного, набрякшего угрозой грозового облака.
– Ты можешь кричать, кричи, байстрюк, – напомнил повелительно Ядир.
Второй гвоздь, раздробив сустав и локтевые косточки, скрылся в малой длани по шляпку. Но теперь не разомкнулся крепко сжатый рот, лишь содрогнулось тельце. Один за другим уходили в дерево сквозь кости рук и ног титановые спицы под лязгающими ударами обуха.
Багряная капель из ран стекала, между тем в подставленные чаши – все глуше и беззвучней. Ее вбирал в себя рубиновый дымящийся слой, уже покрывший звездастые серебряные донца.
Но медленно стекали капли – решила Юфь. Приблизившись шажками к распятому, она надрезала кривым ножом кожу на боку – пока не доставая печени. Разверзлись кровоточащие воротца, горячей струйкой хлынул оттуда горячий родничок, и вместе с ним стек из жертвы задавленный и долгий стон.
– Ты слишком терпелив, свиненок, – зябко поежилась и укорила жрица. – Визжи, дрянь гойская, вопи, как все!
Она лгала. Не все у них вопили.
– Вас Боженька проклял, – вдруг выстонал слабеющим прерывистым клекотом малыш. – И мамочка моя…
Он вспомнил все. Разбуженный грохотом на кухне, спустя минуту он услышал яростный рев отца, который наложился на чей-то неслыханный доселе, чужой и дикий рык.
Потом все стихло. И в коридоре зародились тяжелые, но мягкие шаги. Они остановились перед спальней, где спали маменька с отцом. Коротко визгнула дверь. И он услышал материнский крик: звериный вопль, в котором вибрировал предсмертный ужас. Вопль истощался и в нем прорезались слова:
– Ты же не зверь, ты человек, я вижу… Вы, Богом проклятые шакалы, отыскали все-таки… за что нам кара?! Что мы вам сделали?!
Потом слова иссякли, надрывно пронизал весь дом протяжный, набрякший нестерпимой мукой стон… потом и он затих. И снова зародились в коридоре шаги, приближаясь к его, Руслана спальне.
Теперь он знал, что делать. Метнувшись с кровати к шкафу, он влез рукой в стопу игрушек, и выхватил из нее увесистого оловянного солдата с ружьем и примкнутым штыком к нему.
Перехватив его поудобнее, он ринулся к стене. Притиснулся к ней рядом с дверью. Когда она открылась – мальчика прикрыло. Сквозь щель он видел, как ползает по комнате белесый сноп от фонаря в руке у необъятно-смутной, под потолок фигуры. Собрав все силы, он оттолкнул дверь и ринулся к чужаку, вздымая над головой летящего в последний бой солдата. И он успел ударить им, достав согнувшимся штыком служивого чужую плоть, воняющую потом и звериной шерстью.
Потом его свирепо вздернуло под потолок и через несколько мгновений на лицо мальчишки упала громадная, обмотанная дурманной мокротой платка, людская лапа. И все исчезло…
– Пи-и-ить… – протяжным, тонким стоном попросил младенец. Он попытался поднять упавшую на грудь голову, но не удержал ее обмякшей, вялой шейкой.
– Дайте, – согласно проурчал Ядир.
Они все испытывали жажду, отдавая их Сцидо Амафрейкес свою влагу: и тот, распятый на Гельсинфесском холме и Бус Белояр, столбованный в компании семидесяти князей.