СТАТУС-КВОта

И повторил с силой, в которой закоксовалось недоброе предчувствие:

– К утру – только сюда, домой. Я буду здесь.

…Виолетта стояла на крыльце. За нею угадывалась бабушка Елизавета.

– Женя, голубчик, не сочти за труд сопроводить эту мимозу к дому. У нас здесь отродясь ничего такого… да больно уж темно.

Она еще просила проводить!

– Елизавета Георгиевна, сочту за честь. Я сам бы напросился.

Смотрела старушка на Чукалина с дрожащей на губах, всезнающей, чуть горьковатой улыбкой.

– Ребенок, ты меня потряс до основанья… Я слушала Шаляпина в Саратове. Твой голос…

– Баба Лиза! Пощадите! – Евген почти взмолился, не желая слышать продолженья.

– А он, вдобавок ко всему, еще и скромник. Нафарширован добродетелями, как поросенок хреном, – с любопытством поделилась наблюдением с вещей Елизаветой Виолетта. И рассердила старушенцию:

 – Тьфу на тебя! – подшлепнула гимнастку под тугой задок Георгиевна. – И рассиропиться как следует не дашь. Была шпортсменкаруко-ногая. Ею и осталась, хоть и завуч. Брысь с моих глаз! Женюра, тебе постелено в углу веранды. Вернешься – ложись без церемоний.

Они вышли за калитку. Тьма плотно, беспросветно сгущалась сразу за забором. В ней быстро и бесследно увязло полушарие света от лампы на веранде.

Горячая, упругая рука скользнула под локтем Евгена. К нему притиснулась и зябко дрогнула Виолетта:

 – Как в преисподней… ты – виртуозно, евгенически состряпанный субъект, Чукалин, природа на тебя не поскупилась. Это иногда даже пугает – ты марсианин, гуманоид. Вращаясь в сальто, вдруг рушишься с небес на землю. К тебе притягивает любопытство, но не пускает опасение, что ты не наш.

 – Хотите подробности о Бадмаеве, Виолетта Павловна? – спросил Евген.

Неистовой упругой истомой наливалось тело, впитывая близость желанной, с ума сводящей плоти.

 – Естественно и с жадностью хочу. Тем более – подробности. Я истосковалась по сокурсникам. А облучал нас интеллектом еще тогда Бадмаев. Мы только поступили, а он уже выпускался – легенда и кумир Лесгафта, со своим непостижимым даром улавливать потайную суть методологии в любом виде спорта… я помню до сих пор в его исполнении акробатическое, непробиваемое вратарство в футболе, прыжки в высоту и плаванье, двойные сальто согнувшись – еще тогда, когда и в цирках никто на это не решался. Он экспериментировал со своим телом, с легкостью вламывался в Мастера спорта и с той же легкостью бросал достигнутое, начинал иное. Пока однажды не занялся архивными «раскопками» какой-то древне-славянской драки. Сутками просиживал в Публичке. Защитил по этой «драке» диплом. Но защиту никто не видел: все перекрыло КГБ. Они зазывали к себе неоднократно, но он уперся намертво и после диплома уехал на Кавказ – куда распределили Щеглову. Уехал и растворился в неизвестности. Потом донеслись из Грозного вести о какой-то трагедии – всесильный, несгибаемый Бадмаев стрелял в себя! У нас ревело полкурса, влюбленных в него баб. Потом он окончательно исчез – где-то на диком Урале… среди староверов.

– И вот он ты – воспитанник Бадмаева, акробат Божьей милостью и… неожиданный певец. Да какой! Женюра, голубчик, мы с бабой Лизой так благодарны тебе за певчий праздник!

Она прижалась к его боку. Кошачьим, вкрадчивым движеньем потерлась щекою о его плечо. Отстранилась. Напела воркующе-изумленно:

– Ребё-о-о-о-нок! Да ты весь дрожи-и-и-ишь!

– Пр-ройдет, – сказал Евген сквозь зубы.

Неимоверным усилием взял себя в руки. Стал рассказывать о Бадмаеве, о годах, проведенных в Гудермесе, о его сокрытой ото всех команде Радогоровских бойцов, где перед ними распахнулась потайная дверь в иной мир: стерильно-чистый и жестокий мир самоотречения и безграничного совершенства.

Бадмаев переплел в нем круглосуточный тренинг тела и Духа, сцементированный аскетическим, замкнутым мирком боевого братства, где выпускной – десятый класс стал лишь досадной, хотя и неизбежной обузой.

То, чему учил Бадмаев, не было ни физкультурой, ни профессиональным спортом. Тренер нарабатывал и внедрял в парней систему взаимоотношения с миром на всю оставшуюся жизнь. Он распечатывал и освобождал из рефлекторных запасников организма его не мерянные возможности, его духовно-гармоничную суть. И основной сутью этой системы было триединство требований к себе, воину-кшатрию: «Не верь. Не бойся. Не проси», которые потом стырил, опошлил и искорёжил блатняцкий мир ГУЛАГа и тюряг.