СТАТУС-КВОта

…Нащупав коробок со спичками под шиферной крыши, она зажгла свечу, стоявшую на медном поносе. Тьма разорвалась, прянула и затаилась по углам, обнажив все то, что скопидомски погребала под собой: шершаво-желтую округлость сосновых слег над головой – с янтарной капелью смолы и серый волноряд шифера, укрывшего двоих от подгляда Мирозданья. Спрессованный толстенный слой лугового сена под ними, соскучившись, подобострастным хрустом отзывался на их малейшие движенья.

Их главное светило – язычок свечи царил над тьмой, вонзался ввысь сияющим копьем, едва приметно вздрагивая в мессианском возбужденье. Здесь было все еще тепло: нагретый за день шифер аккомуляторно струил на них экстракт энергии от солнца.

И, повинуясь этой теплоте, а так же стратегической задаче, царица этого уютного мирка неторопливо расстегнула на груди и животе три пуговки и с наслаждением линяющей змеи стащила с себя пятнистый ситчик кофточки.

Слепяще и зазывно вскрикнула незагорелость двух грудей, двух идеальных чаш – с кофейной твердостью сосков, к коим еще не прикасался рот младенца. Они ударили в глаза и мозг Евгену, он охнул, хватая воздух пересохшим ртом.

Владычица пространства между тем, неспешно и изящно вела к финалу таинство приготовленья.

Она пристроила над головой – меж шифером и слегой, три сорванных пиона. Три разноцветья: багряный, розовый и белый обессилено склонились к ним мохнатостью бутонов. Она изобразила гибкими руками пантомиму – повеленье: Евгену надо лечь и откатиться в угол сеновала. Он сделал это.

Достав из-за спины крахмально-белоснежный квадрат простыни, она неторопливо развернула полотно и застелила им перину сена. И, приготовив ложе, поманила пальцем: сюда, мой мальчик!

Он было двинулся на белое ристалище постели, но замер: припудренная грешной пылью бытия холстина брюк и серая рубаха смотрелись на стерильной белизне бандитски грубо и вульгарно. Их возмущено отторгала сияющая священность ложа.

– Сними, – эфирным шепотом пахнула от нее подсказка.

Он снял рубаху. Играя мощными клубками бицепсов и барельефной лепкой выпуклой груди, исчерканной белесыми спайками шрамов, стал стягивать штаны. Оставшись в плавках, робко замер, скорчившись под крышей Гераклом, подпирающим небосвод, ощущая свирепые толчки бунтующего в реберной клетке сердца.

– Теперь ко мне, дитёныш!

Он лег. Перекатился из угла на белизну арбузно пахнущего полотна. И замер на спине подле нее – под ней, склонившейся. Она коснулась пальцами груди и плеч, скользнула по бугристым спайкам шрамов и ахнула:

– Боже мой… бедняга… да кто же так тебя, откуда это?

Прикрыв глаза, он не услышал, осязая лишь пронзающие токи из женских щупальцев Они погладили рубцы и заскользили ниже… к животу… к лобку и бедрам. Потом коснулись и ковшом объяли мучительно, болезненно набухший Центр Вселенной. И эта нарастающая боль, неслышный вопль задавленного теснотою пленника перетекли через ладони к женщине.

Она рывком содвинула с бедер и стянула через ноги холщевую кандальность его плавок. Разогнулась, замерла в восторге: в освобожденной и нагой красе напрягшейся свечой воспрянул к небу детородец. Она счастливо, неслышно засмеялась, сдирая с себя тесную обузу юбки, распаляясь в предвкушении.

Отсмаковала судейским взором литое совершенство распластанного тела, которого так горько недоставало ей последние два года. Оно сосредоточило в себе ее мучительную тягу к беременности, к родам и из-за этого все чаше настигали сотрясавшие ее истерики, которые, вдобавок ко всему, необходимо было удержать в себе, ни в коем случае не выплеснуть наружу, ибо тогда она – паскуда, сучка в течке, тварь, пачкающая грязью предсмертную агонию воинского подвига. И это, может так и будет.

Но не сейчас – потом!! Все – прочь!! Сейчас – начало, неукротимое буйство старта! Она придвинулась и легконого оседлала мужскую плоть. Взяв в руку перед собой горячий, вздыбленный и неподатливый стержень, ласкающе и жадно стиснула его, поцеловала. Приподнялась, нацелив в лоно. Садясь, почуяла с испепеляющим блаженством, как туго в нее входит, раздвигая чресла, массивная упругость каленого жезла.

Клонясь со стоном к полыхающему, желанному лицу, она успела лишь всосать в себя полураскрытую податливость мальчишеских губ, как всю ее подбросило и сокрушительно встряхнуло. Содрогнулся в конвульсии мужчина-мальчик. И тут же тугой, горячею струею впрыснулась в нее мужская лава, доставшая, ей показалось, до самого сердца.

Раскаянье терзало первенца под ней: он смылся и удрал позорно с любовного ристалища, оставив восвояси, на бобах вот эту амазонку, так лихо, дивно, восхитительно, волшебно оседлавшую его.

– Я не дотерпел… не вышло… ну прости…

Она закрыла поцелуем оправдывающийся рот, напевно, с негой подлила масло в дразнильный пламень:

 – Вот так, прыткий ты наш? Поматросил – и бросил. И что мне, сироте казанской, остается: залиться плачем Ярославны?

И тут же, уловив вспухающее в этом несмышленыше терзанье, сдала назад:

 – Да Боже мой, мальчишечка мой милый! Все только начинается… все состоится… передохни с полчасика и будет все у нас.