СТАТУС-КВОта

Вселенским шорохом цедился полуночный сквозняк в вершинах корабельных сосен у забора. Могучий – в два обхвата, шершавый ствол вздымался рядом с ними в Мирозданье, подпирая мохнатой кроной алмазную россыпь Млечного пути.

– О Господи, – завороженно перевела дыхание Виолетта, – мальчик ненаглядный… ты ведь и в самом деле инопланетянин вместе с Аверьяном… тебе не тяжело нести все это в твои годы?

Она придвинулась к Евгену. Развернулась к нему лицом. Зовуще вминая упругость груди в мужское подреберье, подняла и сцепила руки на его шее. Пригибая голову к себе, вонзаясь бездонной чернотой зрачков в густой ультрамарин потрясенных мальчишечьих глаз, переспросила:

– Тебе не тяжело нести в себе ТАКОГО Аверьяна?

– Не т-тя-же-ло… – распорядился гортанью, языком Евгена кто-то чужой, бездумный. Ибо сам он, все естество его скопилось и набрякло сумасшествием в руках, окольцевавших желанную талию Виолетты.

Она пригнула его голову. Коснулась бархатисто-мягкими губами полыхающего кольца его губ, шепнула через них в самое сердце:

– Тогда понеси и меня.

Невесомо и буйно он вскинул ее на руки. Все еще не веря сотворившемуся, робко прильнул щекой к ее лицу. И, не почуяв отторженья, стал целовать с неистовым, ликующим буйством лоб, глаза, подбородок щеки, пока наконец, не нашел губы. Содрогнулся, со стоном впился в коралловый их сок – почти теряя сознание.

Чем напугал ее.

– Тише, золотко… не торопись, все будет, успокойся! – вышептывала она щекочуще в самое ухо, коротко, летучими мазками касаясь мочки, горячей раковины уха, вливая в нее половодье с ума сводящего посула. И повторила, уже для самой себя, созревшей для этого срыва еще у бабы Лизы:

– Все сегодня будет. Теперь отпусти.

Сотрясаясь крупной, не отпускавшей тело дрожью, он панически замотал головой.

– Ну, что такое, ребенок? – она спросила со сдавленным смешком.

– Не могу.

– Не можешь, отпустить? Почему?

– Не хочу!

– Боже мой, какая прелесть… его Величество «Не хочу» командует безоговорочно вот этим горластым акробатом. Тогда вперед, кентавр! Толкни копытом дверь.

Он внес ее в калитку, понес скользящими шажками, нащупывая путь в густой, набрякшей запахами полутьме.

Луна ушла за тучу. Тропа, посыпанная хрусткой крупичатостью песка, вела к кубической громаде пятистенка. В нем слепо-слюдяным покоем чуть различимо отблескивали окна.

Белёсое, уютное полотнище тропы ластилось к подошвам и вело к крыльцу – в домашний рай, в Эдем.

Виолетта прижала губы к его щеке, шепнула:

– Не сюда… не в дом. Левее, мимо.

Он обогнул крыльцо и здание, понес ее вдоль зачерненной временем, обитой досками веранды – в глубь двора. В расширенные, трепещущие его ноздри лавиной вторгался роскошно скрученный жгут запахов: не остывший за полночи ток от смоляной сосны у забора перебивал вселенский аромат созревшей женской плоти. Всепроникающим облаком окутывало идущих тончайшее амбрэ пионов.

Их скопище проплывало грядкой слева, с игривой негой цепляя за бедро Евгена лохмато-буйным разноцветьем бутонов.

Он медленно присел, умостив удобнее на коленях драгоценную ношу. Высвободив руку, с хрустом сорвал три пышно распустившихся цветка, выбирая разные цвета зверино обострившимся зрением. Уложил букет на грудь Виолетты.

Рывком, невесомо поднялся, понес ее дальше, вбирая трепетавшими ноздрями предсмертный ароматный взрыв от росяных лепестков.

Выползла из-за тучи луна. И вековечный диск ее залил шафрановым, колдовским полусветом кроны сосен, зажегся хулиганским блеском в оцинкованном скате крыши.

– Здесь, – вполголоса остановила шествие в нирвану женщина. Они стояли у щелясто-кряжистого амбара, сколоченного из дубовых плах.

Виолетта соскользнула с рук. Толкнула дверь. Та пробудилась, возбужденно и протяжно взвизгнула: «Из-з-звольте в з-з-зарож-ж-жденье…». Подалась внутрь.

Женщина ступила в квадратно-черный зёв, перешагнув через высокий, от снегопадов поднятый порог. Евген шагнул следом.

Внутри, в дразнящей тьме, настоянной на аромате сена и березовых веников, она коснулась лестницы, ведущей в небеса. Нащупала ногой перекладину, стала подниматься к сеновалу: хрустяще-луговой, слежавшейся перине.

В груди, в тугих, набрякших ожиданьем бедрах, в курчавом лоне, в чреве взбухал неистовый и дикий зов к соитию: «Скорей!» Она его не осадила  – отдалась буйно звереющему инстинкту, все больше распаляясь, предвкушая. Прислушалась. Натужным хрупом постанывали перекладины под тяжестью Евгения. Он поднимался следом – роскошное дитя, не по летам нагруженное разумом. И было оно неодолимо желанным, первобытно близким, так просто, без остатка разметавшим в ней все муки совести, только что кричавшей о сожранном мучительной болезнью воине, о долге перед ним, о жадной, ядовитой липкости всех пересудов на селе….

Но это все потом обрушится, все – позже! После!!