СТАТУС-КВОта

Вполголоса, воркующе все приговаривала и утешала, лаская каменно набрякшей грудью, гутаперчивостью сосков и поцелуями могучий, в шрамах, все еще подрагивающий торс. В зыбко трепещущем свечном полусвете всматривалась, гладила мужское достоянье, рельефную лепку бедер, вливая во все это щемящую и нерастраченную распаленность бабы, только что обретшей надежду материнства.

Прервавшийся так больно подъем к нирване, обрыв в соитии хлестнул по естеству ее. Но овладев собой и задавив внутри хлестнувший ввысь грязевой гейзер обиженной досады, она отмякала в ласках, готовясь к повторенью, наметив терпеливый промежуток в полчаса.

Но спустя несколько минут почти с испугом, с изумленьем вдруг обнаружила немыслимость восстановленья у юного кентавра: могучий организм непорочного самца и ее ласки сотворили чудо.

Он приподнялся, завалил ее на спину. И властно, жадно, с восторгом молодого зверя, не знающего, что такое стыд, огладил совершенство гимнастического тела с его с ума сводящей, магнитной доступностью. Испил губами жар вздыбленных сосцов, исцеловал трепещущий живот, перемещаясь к таинству запретного плода. Блажено утопил разомкнутые губы в шерстистой поросли из мирры и лаванды, проросших перед входом в РАЙ. А сделав все это – вошел в НЕГО – восстановившийся, тугой, упругий и победно жесткий. Войдя, повел, буйно распаляя, к экстазу, наращивая проникаемость прорывов, с ума сводящей страстью массируя колодец, ведущий в донные глубины.

Уже не властная над естеством своим, она стонала в полный голос, вздымая истонченность тона в звездные высоты, повязанные неразрывно, с глубинами, куда он проникал.

И, наконец, неукротимо наползающее буйство, обрушилось и погребло восторгом. С пронзительным кошачьим воплем, хлестнувшим по округе, она сорвалась вниз – в беспамятсво и полную опустошенность

…Упершись локтем в сенную перину, Евген с полуулыбкой наблюдал за ней. Опрыснутое росяной капелью, истончившееся лицо ее с замороженным взглядом постепенно оживало.

С дальней околицы истошно, возмущенно заливался брёхом тот самый, оборзевший в гневе пес, пронизанный навылет кошачьим наглым воплем: нашла когда орать, гулена-дура, стерва – хозяева ведь спят!

Дворняга распалялся в старческом маразме – хоть тресни, псине не спалось. И Виолетта, осознав все, затряслась в беззвучном хохоте:

 – Садист… довел бабу… до кошачьего конфуза… барбос остервенел от такой наглости…

Евген, уткнувшись в простыню, подрагивал спиной, по-поросячьи всхрюкивал. Она, услышав хрюк от исполосованного шрамами бойца, певца и акробата, пошла вразнос в приступе хохота, лягаясь, дрыгая точеными ногами.

Под шифером, в языческом, уютном трепете свечи распластано растекся теплый, слитный ЛАД, баюкая в себе великое блаженство детородства – спланированное ею на сегодня.

…Он брал ее с неистовой, испепеляющей страстью еще четырежды, взмывал в экстазе, не насыщаясь, любовался неземным, дивно пылающим её лицом. И делал это с напором дикаря, посвященного первоженщиной в перволюбовь.

И лишь затем провально канул в обморок сна – бездонного и черного, как омут. Он спал. И горестно зафиксировав это, проваливаясь в грозную бездну предстоящего, Виолетта затеяла реквием одевания. На минуту отвернувшись, она испуганно дрогнула всем телом: за спиной прорезался чужой, усмешливо-железный голос, сказавший на неведомом бронзово звучном языке, от коего пахнуло окалиной отгоревших веков:

«Теперь я ослепленный счастьем раб, чье желание исполнилось – санскрит». Она стремительно развернулась. Чукалин все так же, беспробудно спал. И губы его, только что выпустившие неведомую фразу, медленно смыкались.

ГЛАВА 45

«Он опять вмешался!» – Перекипал в бессильной ярости Ядир. Этому Энки – изнанке Великого Энлиля, мало пасти свои гойские эгрегоры там наверху, ему еще надо вмешиваться и в земные дела! Он таки испоганил праздник, оскопил их обряд!

Хрисламский выродок на кресте удрал от них с ухмылкой, обвис, так и не сцедив из ран всю кровь, не умолял всех о пощаде, не вопил от боли и отвернулся от губки с уксусом.

Как буйно мог вспениться нынешний отсроченный Пейсах, подобно тем, что пенились последние тысячу лет! Горячие, омытые обильной христианской кровью, озвученные визгом, воплями и мольбою о пощаде – ибо дозволяли и велели делать все это их великие книги Мишна и Гемарра, «Гандома церихен дмей акум сельмицвес». И врезана в века мудрейшая для всех истина из «Кицур Шульхан Аруха»: кровь скота и зверя употреблять в снедь нельзя, а кровь человеческую для пользы нашей можно.

И были в синагогах наборы для благого дела – для таких обрядов: железная корона, два железных копьеца, нож для обрезания и ножницы для вспарывания кожи, и полукруглое долото для нанесения ран в боку младенца… и даже утыканные гвоздями бочки.

Но слабы и опасливы нынешние хасиды и хаббадники, трусливо убирающие такие наборы из синагог.

…Ядир стоял под деревом, касаясь спиной уже охладевших стоп младенца. Поодаль кипела боязливо-торопливая, завершающая все дело суета. Кропили свежей кровью рыбу на шампурах, мазали липкой краснотой виски.