СТАТУС-КВОта

– С добрым утром, царица – потянулся к ней в разнеженном порыве посвященный. Но уперся в две стопорящие ладони. Она повторила с отторгающей учтивостью, в которую чуть различимо вплелось нетерпение:

– Вам надо уходить, Женечка. Оденьтесь.

– Мы уже на «вы»? – спросил он, еще не понимая происходящего.

– Да, мы на «вы» все оставшееся время.

– И сколько его осталось? – Жестокий абсурд их диалога заползал холодным ужом в грудину.

– Несколько минут. Вы соберетесь и уйдете.

– Зачем… куда?

Она молчала. В молчании копилась нетерпеливая досада.

Он рывками натягивал штаны, рубаху. Мозг загнанно, панически кипел, рождая и отбрасывая варианты фраз. Осталась одна – из ее же лексикона, спасительно застрявшая в памяти:

– Все это надо понимать, как… «поматросила и бросила»?

– Вы, Женечка, теперь мужчина. Смиритесь по мужски с таким финалом: мы больше не увидимся. Я не хочу… точнее – не могу ничего объяснять. Это тяжело, поверьте. Поэтому: скорее уходите.

Ну вот и приползла, башку подняла над песком, раздула капюшон, с шипящею угрозой закачалась первопричина – кобра, та самая, которую она гнала от себя с безумною отвагой самки, отключившей разум, планируя и строя их соитие. Итог его – только такой, отравленный мучительным укусом расставанья.

…Он выплывал из бездонного, засасывающего ужаса, поскольку уяснил главное из происходящего: все кончилось. И больше не повторится.

Тяжелый, запах тлена висел в воздухе. Он был до осязаемости плотен и Евгений затравленно повел головой. Наткнулся взглядом на три сломлено поникших бутона под крышей. Они струили эманацию распада. Отрешенная безжизненность сморщенных лепестков почти утратила цвета – над истощенным, из последних сил трепетавшим язычком свечи. Свеча, растекшись гнойно-восковой лужицей по медному подносу истаивала в агонии крохотным огрызком.

Так ничего и не понявший, со спазмом, вклещившимся в глотку, он двинулся на коленях к лестнице, страшась лишь одного: не выпустить наружу скопившуюся в предглазьи влагу.

Он уже сидел, свесив ноги, нащупывая ногой ступеньку, когда его ладонь нащупали женские пальцы, сжали и поднесли к губам. Прогонявшая от себя, целовала его руку. Ужалено отдернув кисть, Евген рванулся к женщине. Она отпрянула, взмолилась:

– Нельзя! Уже нельзя… не добивай меня, хороший мой… ты сильный… иди… да уходи же, ради Бога!

…Спустившись с лестницы, он двинулся почти наощупь по двору. Предутренний, вязкий деготь мирозданья накрыл туманной моросью околицу села, утробно, живоглотно пожрал над головой и стрельчатый узор сосновых крон, и Млечный путь над ними.

Чукалин завернул за угол пятистенка, пошел, пошатываясь, меж дощатой стеной веранды и грядкой пионов. В глубинах подсознанья, как будто слипнувшегося в анабиозе, сгустилась тромбом скорее не мысль – мимолетный памятный рефлекс: тогда… с ней на руках… его цепляли за бедро с игривым хулиганством мохнатые бутоны. Сейчас его никто не трогал. Он вяло удивился: где цветы? Всмотрелся, привыкая к вязкой темноте. Ошеломленно различил: бутоны отшатнулись от него внутрь грядки.

В их плотном строе зияли три дыры. Из них сочился все тот же сладковатый запах тлена – от пролитой зелёной крови из оставшихся пенечков. Здесь помнили его тройственный акт убийства, и в меру неподвижных сил панически оберегались.

Раскаянье вползало в кшатрия: он начал отторженье Виолетты еще здесь – неправедным поступком умерщвления пионов.

Он вышел за калитку, зябко дрогнул. С вяжущим усилием отдирая подошвы от намагниченной Виолеттой земли, сделал несколько шагов, когда его достал и развернул, крючком вцепившись в спину, надтреснутый, омертвелый мужской голос:

– Как погулял?

Евген всмотрелся. На неприметной, притиснутой к штакетнику скамейке у калитки чуть различимо, мерно покачивался силуэт.

– Я должен отвечать? – внутри напрягся, ощетинился, сторожевой рефлекс.

– Если ситуацию прокачать, то обязан.

Не вызова, ни хамства, ни угрозы не прослушивалось в ответе – лишь донельзя измотанная воля, да тяжкое спокойствие правоты. И не подчиниться ей было трудно.

– Хорошо погулял. – Евген ответил, как спросили.

– Садись, поговорим, – все с тем же, свинцово-плотным правом отдавать приказы, сказал черный силуэт. Проглянула в чернильную прореху тучи предутренняя, побагровевшая луна. И в этом полусвете яснее,четче проявился отдающий приказы человек в армейской форме офицера.

– Я постою, – отказался Чукалин. Но подошел поближе.

– Ты кто? – Спросил военный.

– Студент. А вы?

– Опять-таки, если поразмыслить, я тот, кто должен, как Отелло, придушить ее. Ну а с тобой…

Он вынул пистолет из-за спины из расстегнутой кобуры. Нерассуждающий импульс подбросил в ударе левую ступню Евгена и пистолет, рванувши бумерангом ввысь, исчез за штакетником. Спустя секунду, глухо брякнуло в палисаднике.

– Во дурачо-о-ок, – с усталою досадой потряс ушибленную кисть обезоруженый, – теперь ту пукалку придется чистить. Эта бандура намяла спину от забора. Хотел переложить в карман.