СТАТУС-КВОта

Она обозначала, что V (объем пространства) – есть кубическая форма времени – омега (или – «сущий») умноженная на площадь воспринимаемой наблюдателем поверхности S, умноженная на ускорение свободного падения G и деленная на время восприятия T.

Чукалин сидел перед остывшим телом Тихоненко. Он уже знал, как пользоваться, как преобразовывать эту формулу в шершавую сиюминутную нужду, в земную, грубую посконность бытия.

Еще раз просканировал всю событийность смерти Тихоненко, он выбрал и окончательно утвердился на свече в каптерке кладовщика Гандурина.

Евген, застывший истуканом над холодной плотью, сосредоточившись сознанием на недавнем прошлом, прорвал хроносферу времени. Зависнул и утвердился в недавнем прошлом. Под ним перегорал в шакальем ожиданье предстоящего Гандурин. Хрустко рубили порции хроно-секунд висящие на стене ходики. Сивушный застарелый дух паскудника-раба и раздолбая, настоянный на грязном белье и немытом теле – сгустился здесь под потолком в липучую субстанцию. В которой, казалось, замедляли бег даже вездесущие хрономы.

Гандурин смотрит на часы: 10.54. В мозгу включается сигнал – пора. Зашторивает черное окно, откуда подглядывает сквозь немытое стекло сама вечность. Осматривает коридор. Берется обеими руками за дверную ручку, готовясь наглухо закрыться.

Чукалин, сжав пружиной волю, нещадно хлещет ею по мозговым синопсам кладовщика. И тот, ужаленный подхлестом, захлопывает дверь с бычьей небывалой силой.

Тугой, воздушный поршень от двери пронизывает всю каптерку, вздымает штору у окна. И сталкивает кругляшек свечи со шкафа, в заросшую паутиной черную промежность между шкафом и стеной. Гандурин, заперевший дверь задвижкой, идет к шкафу. Подставив табурет, взбирается на него и шарит рукой по пыльному верху. Свеча исчезла.

Последующие пять минут он стервенеет в судорожной суете: куда девалась!? Ведь самолично положил…пытается сместить и отодвинуть махину шкафа: торчащий у стены гробоподобный ящик не поддается, он доверху забит хламьем, бутылками, бумажными пластами накладных и актов.

Стучатся в дверь – явились за скафандром! Все!

Двое уносят целый и неповрежденный «кокон» для Тихоненко: протянутая в хроносфере цепь былых событий чуть искривилась. Дуга из новых звеньев замкнулась и слилась в последней фазе с прежней цепью, явив бесстрастному мирозданию новый финал.

…Выпрастываясь из скафандра разъяренный и мокрый с головы до ног объект воздействия, то-бишь Тихоненко кроет, не стесняясь вдоль и поперек всю заводскую челядь:

– И здесь бардак, в хваленой вашей оборонке! Вы чем баллон нагазовали?! Дышал не воздухом – дерьмом собачьим… чуть не сдох! Какая сволочь делала стекло в скафандре?! Из него бабам своим лифчики можете пошить!

Уперся взглядом в очумелое лицо Гриневского, в косящие, убегающие глаза:

– Вы,что ль, Гриневский? Благодарите Бога, что ошиваетесь не у меня в бригаде. Вам за такое техно-оснащение ребята, извиняясь, физию отполировали бы со смаком. Работу примите?

И зафиксировав испуганное отторжение подобного идиотизма, лезь в вагранку, добавил:

– Ну да. Какой дурак туда сунется в этой… сраной тряхомудии… имени сэра Гриневского.

Брезгливо пнул ногой бугристый ком скафандра.

– Все. Домой.

Выдернул из рук врача бутылку с грузинскими загогулинами на этикетке, отколупнул двумя железными ногтями крышку, стал гулкими глотками жадно пить, сгоняя в обезвоженную плоть пузырчатое наслаждение нарзаном. Допил. Лег на носилки на полу, велел двум санитарам:

– Поехали! Так что ли Гагарин сказанул? Чего стоим, охламоны? А ну– ка, подняли чемпиона, дружненько! И бережно.

Тихоненко шевельнулся и открыл глаза. Засевшее в клетках организма истязание кислородным голоданием встряхнуло тело в пароксизме вдохов. Грудь, ребра по инерции панически вздымались, опадали, гоняя воздух с хриплым свистом. Он приподнялся.

Елизавета, сидящая в углу, согбенно скрючившись от горя, увидела и вскрикнула. Крестясь, запричитала:

– Владычица мирская… Матерь Божья…

Евгений измученно, с едва теплившейся улыбкой, наблюдал. Жизнь возвращалась.

Насытив кислородом кровь и ощущая мощный трепет целых легких, Тихоненко поднял голову, всмотрелся. Привычно и надежно обступало все сущее, знакомое – стол, стулья, шторы с петухами и… Евген.

Задавленно, со страхом чуть подвывала в углу баба Лизавета. Бригадир с тревогой вскинулся:

– Что стряслось, бабуля?! Кто обидел?

Елизавета, давясь рыданиями, молчала. Глазища в пол лица.

– Евген, что тут творится?

– Тебя втащили на носилках…ты спал мертвецким сном… будили долго…не просыпался – стал подбирать слова Чукалин – перепугались…

 – Они перепугались. – Сидел на кровати оживший. – Мне б там перепугаться, в той душегубке, поджаривали, как цыпленка табака в духовке…

Припомнились и отпечатались в сознании последние картинки. Он, выдувший в захлебе бутылку нарзана, ложится на носилки, командует оцепеневшем в трансе медикам:

«Подняли чемпиона дружненько! И бережно!» И засыпает. Выходит, проснулся только здесь. Хочется пить. Рассердился.

– Ну, чего ревешь, бабуля? Да что ты, в самом деле… компоту бы с холодильничка внучку.