СТАТУС-КВОта

Мозг капитана, память, натасканная когда-то в изостудии, воспаленно, на пределе пульсировали, вбирали чудовищную фантастичность происходящего. Барельефы, вплавленные в гигантскую, круглую сферу на небе, обрастали узнаваемым понятным смыслом: лицо человеческого голиафа в шлеме…рот чуть приоткрыт, в нем белизна зубов, взгляд – в небо над собой. Набухла на щеке лиловая слеза, дрожащая под ветром. Рядом с головой – сфинкс, дальше – пирамиды, воткнувшиеся идеально правильными пиками в бирюзовость бездны: одна, другая, третья – более десятка. За ними – морда обезьяны…или льва с прижатыми к башке ушами – перед броском к добыче. Справа от него – рельефно четкое скопище кубо-цилиндрических зданий, архитектурно слепившихся в пентагональную структуру, с безукоризненно прочерченными пятью гранями. И, наконец, две мужские фигуры в скафандрах и шлемах, с приветственно поднятыми руками. Они салютовали крылатому диску, парящему меж ними.

Что-то темное какой-то вытянутый сгусток мазнул левый край бинокулярной сферы. Заварзин сдвинул линзы: слева от шара застопорило хищный бег, зависло еще одно тело: черно-светящаяся сигара. Из нее вырвался слепящий луч и уткнулся в шар. Спустя секунды шар стал деформироваться, бурлить, взбухая изнутри тугими, гейзерными клубами. Искривлялась графическая четкость лепки на нем: лицо плачущего голиафа в шлеме и морда льва растягивались, плющились, теряя выпуклость. Изгибались, теряя графическую четкость, монументальные пирамиды. Шар деформировался в Нечто…Он обретал осмысленное выражение… наглой морды! В нем образовались лоб, губы, подбородок. Из прорезей гляделок, из ноздрей, ушей и пасти змеино – быстрыми языками выхлестывали молнии.

Нависшая над горизонтом образина явно растягивала в дьявольской ухмылке щеки.

Клубящаяся над самой землей непроницаемая мгла из пепла с пылью закручивалась в острый штопор, вздымая к небесам обломки бревен, листья, землю, пыль. Острие штопора тянулось ввысь, к гримасам скоморошьей хари, росло гигантским шпилем. Шпиль дотянулся и воткнулся в подбородок морды, образуя гриб.

– Товарищ капитан! – истошно надрываясь заорал над ухом помкомвзвода – она… оно… лыбится… а?! З-зар-раза… ей смехуечки в этой катаклизме, а мне штаны отстирывать… дак где?! Речушка испарилась на хрен!

– Закройте рот, Козюлин! – нетерпеливо выдохнул Заварзин:

– А че?! – скуляще взвыл сержант. Его трясло. И рот решительно не закрывался.

– Корова залетит!

– Кака корова?!

– Така! – свирепо рявкнул, передразнивая, капитан. – Паленая с хвостом.

Он прокручивал еще и еще раз в памяти увиденное, запоминал, делал свою военную работу.

…Отходил от из липкого, много лет не отпускавшего кошмара, Заварзин. От веселья сатанинской морды. Дрожали руки, загнанно колотилось сердце.

– Николенька, да что с тобой?! – пробился к слуху панический вскрик жены. Заварзин огляделся. Стол, скатерть, сковородка, картина Айвазовского на стене…графин с вином. Миротворящий мягкий свет под абажуром. Покой, уют. Он дома!!

«Господи, если ты есть, спасибо за подарок. А почему, если ты есть? Ведь ухмылялась, ржала сатана над гибельным творением своим: ошпаренными радиацией человечками под нею, над вздыбленным и взрытым мирозданием!».

И эту сатанинскую ухмылку, шепотком стократно подтверждала потом мордва и черемисы в поселках Северный и Маховка, те, кто тайком пробрались к своим домам после выселения.

«Но если была Сатана, то есть и Он…есть Бог!» – обрушилось вдруг на майора. Он существует, ибо кто еще сотворил ему подарок напоследок, о котором и не мечталось, кто подослал бы парня в ночь, чтобы засеять неприступную для чужих его кралю…занести в дом на руках самого дистрофика – калеку, убрать на время боль.

Теперь будет кому попросить у Виолетты: «Мам, расскажи про папу!»

Он вдруг торжествующе осознал, что вот этом смысл всей жизни. Награда за все оставшееся. Едва приметно дрогнули в улыбке губы мужа. Но жена заметила.

– Что… что, Николушка?

– Пошла бы ты сегодня в церковь. Я как…отбуду, ты и сходи.

– Зачем, Николенька? – Она ни разу не ходила в храм.

– Зачем все ходят? Прощения попроси.

– За что?

– За блуд. Что зачала ребенка – это благо. Однако зачинали в блуде. Свечу не погасили. При воплях, в свинячьем хрюке кувыркались, за это и повинись.

Ее трясло. Не бил упреками муж и не казнил надрывом. Измотано и деловито наставлял перед отъездом.

– Я сделаю все, как ты велел – прошенная, она не вытирала слез, панически боясь спугнуть невесомую паутинчатость драгоценного лада, едва соткавшегося между ними. Щемило, надрывалось сердце в предчувствии: последнего лада?!

– Значит, сходишь…

– Схожу и на коленях вымолю прощение, защиты попрошу Николеньке – сыночку… у нас… у тебя будет Николенька, а если дочка – Никой назовем.

– Он глянул на часы.

– Стели. Пойду на воздуха, курну. Потом хотя б часок вздремнуть. Устал.