СТАТУС-КВОта

– Сейчас… Витюша… миленький, сейчас. – Она поднялась. Шатаясь, обтирая спиной стену, зашаркала к сыто урчавшему в углу бело-квадратному «Насту». Сочился непросохший ужас из глаз старушки.

– Ну, отдыхай, Степаныч, – сказал Чукалин. Чугунною плитой наваливался покой, пустотно гулкий абсолют покоя.

Он, Посвященный и допущенный к Самадхи, сделал свое дело. Теперь уйти. Куда? Поспать бы… упасть и раствориться в обморочном забытьи. Да, так и будет. В предрассветном поле, на луговой, просохшей и духовитой копешке сена… чтобы стекала через зрачки в душу припорошенная звездами мудрость мироздания. И он сейчас пойдет туда… но мимо Виолетты. К забору прикоснется, к той скамейке, где вынул пистолет из-за спины майор Заварзин, привязанный как жеребенок – сосунок к телеге атомного взрыва. Который отказался от жизнедара Аверьяна.

«Теперь ты… сможешь сам! Без Аверьяна! – пронзило вдруг Евгена».

Поднявшись, ускоряя шаг, он двинулся к двери. И вышел. На пол пути его настигло, стало сгущаться предостережение: у колхозных ферм, на окраине села стояла машина. В ней прочно и давно закоксовались двое, окутанные темной кисеёй паразитарно хищных аур. В их запрограммированной сути были фрагментарно вкраплены Чукалин, Виолетта, Аверьян и Заварзин, дымящий на крыльце «казбечиной».

Распутав сущность этих, запаянных в машину, Евген остановился… сидящие в машине плели конструкцию из зла – они его получат.

…Баба Лиза, достав компот из холодильника, налила в кружку из кувшина. Пошла к внуку. Не доходя два шага, застыла – дальше не смогла. Поставила на табурет искристо – запотевшую эмаль и боком – в угол.

Остекленевший взгляд ее не отрывался от подушки рядом с Виктором. Он опустил глаза: на бело-холстинной пышности ее кричала липкой краснотой сгустившаяся лужа крови. Нахлынуло, обожгло видение неземного: невесомость его «Я», промчавшись с ускорением в вихревой спирали, выхлестывается в бирюзовую ослепительность простора. Там – необъятность световой нирваны, пронизанная разноцветьем радуги. Там завершалась суета и злоба земного чернотропья, опадали шелухой заботы, страхи, боли. Там властвовал пожизненный итог: содружество подобных душ, купающихся во всезнании. Кто и зачем извлек его, кто выдернул и вновь втащил в корявую паскудность яви!? Евген!? Он, Виктор, здесь опять – с заплаканной, до онемения перепуганной Елизаветой. И здесь все то же: облупленный щелястый табурет, постылые петухи на шторе. А завтра – матерная ругань в бригаде, тупой, надрывный бедлам строек.

Он всмотрелся: багряное пятно на белой холстине бледнело, исчезало. Застонал: одолевший часть земного пути, он побывал ТАМ – в изначальной бирюзовой колыбели небытия. И стал уже врастать в нее!

Теперь сожрет тоска по ней, будет глодать его остаток жизни, как Елизавету – страх к ожившему покойнику.

Пятно на подушке окончательно выцвело, бесследно испарилось. Виктор – боец и чемпион кирпичный, плакал: зачем он здесь?!

Как маялся и плакал оживленный Лазарь каких-то два тысячелетия назад.

ГЛАВА 49

Капитан Заварзин жил. Впервые за долгую нескончаемую муку последних месяцев нафаршированных процедурами вливаний, уколами, заборами и переливаниями крови и костного мозга, все учащающимися приступами, рвущими внутренности боли – он существовал без нее.

Он гладил пальцами снежно-прохладную холстину скатерти, отламывал хлеб и макал его в сметану, смаковал во рту прожаренную со шкварками и луком картошку, наслаждаясь ее давно забытым вкусом. Орошал иссохшие стенки гортани терпкой, ароматной вязкостью домашнего, черносмородинного, с мятой мелисой, вина.

Он благостно вкушал соединённость перца, помидоров, огурцов в салатнице. И все это без боли. Без пожирающей тоски. Он восседал на стуле в эманации покоя, излучаемого стенами дома, в недосягаемой, казалось, теперь ни для кого обители своей, куда еще два дня назад не было возврата.

Парень Евген с его руками перекрыл пути живущей в теле хищной боли, он перекрыл ей доступ к голове, которая теперь запущенно, пустынно отдыхала, покачиваясь, плыла в зыби прошедшего. Руки парня, ослабили, вдобавок, истерзавший его в ночи статус рогоносца. Эта мука скукожилась и затаилась, втянувшись отростками в собственное тулово и, пребывало там, в замаскированной норе-засаде. Лишь изредка выметывалась оттуда жгучими щупальцами – когда он поднимал глаза на Виолетту.

Жена сидела напротив, опустив глаза. Переодетая. С узлом волос на затылке, с армейской тугостью и аскетизмом стянутый шпильками.

Он жадно впитывал уют, выстроенный ею. Жена молчала. И тяжкая увесистость их общей немоты гнула ее к земле.

Наконец он отложил вилку. Откинулся на спинку стула, поднял глаза. Сказал:

– Все так, как ждал. Спасибо.

Виолетта дрогнула. Втянула воздух в себя, набрякшую тоскливой виноватостью, задышала.

– На здоровье, Николушка.

– Как твоя секция?

– Готовимся к первобле (она соединяла воедино машинально, как было принято у них, размазанное «первенство области»). Танюшка с Верой работают по мастерам. Остальные пока по первому разряду. Двоими, может быть, проскочим в сборную.