СТАТУС-КВОта

– Мы допросили главного инженера спецрежимной оборонки, он рассказал подробности той ночи. Я тут же переправил рапорт – пересказ в Москву. К утру оттуда радиограмма: всю эту информацию запрессовать в нашей конторе, все щели законопатить наглухо.

– Так. А почему все это прошмыгнуло в Москве мимо меня? – сосредоточенно и жестко спросил Левин.

– Вы и разбирайтесь меж собой.

– Итак, он просочился ночью сквозь наши посты на железной дороге, в аэропортах, добрался до Грозного. Сумел шифрованно согласовать с Бадмаевым их действия, наверняка загримироваться. Этот вундеркинд играет с нами в кошки-мышки, где кошки пока мы. Но, век свободы не видать, мы превращаемся в мышат, коллеги. – Дан остренько, пронзительно переводил взгляд с Левина на Белозерова.

Левин сморщился как от зубной боли:

– Муля, не нервируй меня, – сказал москвич, мазнув на миг присутствующих прокуренным профундо Фанни Раневской.

– Так что сидим? Сидим то чего? – угрюмо подал голос куйбышевский Орясин. – Немедленно стягивать кольцо вокруг Дворца Культуры и усилить его у дома Бадмаева. Он прет к Аверьяну полным ходом… скорее всего он уже там. Но пост у дома Аверьяна молчит.

– Будьте любезны запросить, какого черта он онемел? – попросил Белозерова Левин.

Белозеров отдал приказ по рации:

– Пост четвертый, немедленно подтягиваться и кольцевать заводской Дворец Культуры имени Ленина. Пост пятый, шестой перебазироваться и уплотнить наружку у дома Бадмаева. До света чуть больше двух часов, собачья вахта, смотреть в четыре глаза.

Евгений приподнялся, рывком сел на бутафорской тахте. Вслушался в провально-черную, глухую тишину, нависшую над сценой. Они уже были на подходе. Сторожевой рефлекс Евгена фиксировал их злой, кипящий нетерпением азарт, в котором он явственно различил наличие игрально-музыкальной доли. Это было неожиданно. Евген еще раз вслушался: знакомо-родственный душе неистребимый сегмент гармонии был вплавлен в одну из приближающихся гончих, посланных по его следу…Гиена свободная от плотоядных гонок за добычей, способна была наслаждаться пением колибри?! Евген всмотрелся в циферблат часов. Часы показывали 2.15. ночи. Он спал 1.10. И у него в запасе было минут двадцать. Вполне достаточно.

Он встал, перекинул через плечо ремень дерматиновой сумки на молнии, где уютно уместились фонарик и пернатый слиток беркутячьего крыла. Нащупал над роялем на стене выключатель, зажег настенное бра. В неярком свете его привычно точными рывками надел кеды, завязал шнурки. Метнулся к выходу на авансцену. За ней, почти вплотную влип в стену щелястый квадрат двери. Она перекрывала вход к винтовой лестнице, вздымающейся к колосникам и антресолям сцены на двадцати метровую высоту. На двери висел в сиротском, дано забытом одиночестве замок. Евген достал, включил фонарь с пристроенным к нему резиновым кольцом. Надел резиновую сбрую с фонарем на голову: освободились руки. Луч света упал вниз, осветил дощатый круг пола перед дверью. Забытость и сиротство двери подтверждались: к колосникам к антресоли никто не поднимался, по крайней мере несколько месяцев: пол перед дверью устилал слой пыли. Пыль – это то, что нужно, ехидно-девственная недотрога, сообщница Евгена – как и замок на двери.

Кошачьим мягким скоком переместился он к черно-лаковой глыбе рояля. За ним, в двух метрах в пол был врезан овальный люк с кольцом – вход в цокольный этаж с полусотнею кладовок, столярных, швейных мастерских.

Евген откинул люк – вниз вели ступени. Здесь все было обжито, недавно вымыто: вход в преисподнюю ДК, в отличие от входа на верховые антресолевые небеса был регулярно посещаем, манил зазывностью и был доступен.

Евгений скользнул в люк. Нашел мастерскую Томина, открыл дверь ключом. Пробыл там около десяти минут. Вышел, оставив ключ в скважине. Выбрался из люка на сцену.

Оставив люк открытым, он двинулся к свисающей из тьмы кулисе. Притронулся к ее ворсисто-бархатной, упругой теплоте. Нащупал за кулисой округлую жесткость пенькового каната. Усмехнулся: все было на местах, как прежде. Вернулся к роялю и сел на банкетку. Откинул крышку. Коснулся клавиш, тех, что породили его «Сонатеныша». Со щемящей нежностью и теплотой вобрал в зрачки черно-белую контрастность клавиатуры, напитанную эманацией Гармоний. Здесь было обиталище великанов духа: от Генделя, Вивальди, Скарлатти, Доницетти, Моцарта – до бунтарей, мыслителей XX столетия: Шостаковича, Свиридова, Прокофьева, Гаврилина и Гершвина.

Евгений вздохнул в нахлынувшей зовущей ностальгии. Увы, не время. Ждали нещадные, по краю пропасти прорубленные ступени к действию. Еще ни разу жизнь не поворачивались к нему такой хищно-охотничьей, оскаленной пастью. Что воспалило в нем ответный, столь же беспощадный позыв к бою. Он, кшатрий, принял вызов Яви.

– Виктор Иванович, кто старший в группе, отправленной в ДК? – спросил у генерала Левин.

– Костров. Старлей.

– Чем отличается от прочих?

– Два ордена, медали за боевые действия в горячих точках, был в Анголе, Мозамбике и на Кубе. Предельно опытный, хладнокровный спец.

– На первый взгляд – вполне.