СТАТУС-КВОта

– Мер-р-за-вец, – размеренно, пока что терпеливо, подытожил Дан, – ты вешаешь лапшу на слуховые аппараты двух чекистов, старый пердун. Водяру, хлебнув для удовольствия, ты вылил в раковину. Не потрудившись даже смыть. Из штепселя ты или Чукалин вывернули штырек, чтобы обесточить телефон. Теперь ты заливаешь нам тупо и бездарно про игру Чукалина на сцене. Дерьмовый из тебя актер. А мы имеем налицо твой сговор с гос-преступником. Статья 108, до десяти лет строгого режима. Куда удрал студент?! – фальцетным хлестом опростался Дан.

– Я же сказал…

Он не успел закончить. В слежавшихся пластах многоэтажной тишины Дворца вдруг лопнули рояльные аккорды. В их хрустальную тяжесть с нахрапом врезался, пронзил надменностью сталистый голос:

– Ва… ва… ва… ва… ва-а-а-у-у-у!

Оторопело, перепугано вздрогнул Томин, будто бичом хлестнули по спине Кострова, он дернулся, спросил у Томина:

– Кто!?

Увидел: испуг птичьего препаратора сменялся отчаянным и откровенно жалким состраданием.

– Я спрашиваю: кто!? – Сквозь зубы выцедил Костров, напитываясь полетно-легким облегчением, ибо сомнений не осталось. Скосил глаза на Дана, удивился: москвич по-идиотски и не к месту цвел удовольствием, подрагивал в задавленном, нутряном смешке.

– Чукалин, – ответил Томин. Раздавленный и абсолютно трезвый. Костров, катая желваки по скулам, еще раз полоснул взглядом по Дану, по его дико-неуместной здесь ухмылке. Сказал в переговорное рыльце рации:

– Первый, я второй. Студента засекли, он еще здесь. Прошу стянуть к ДК еще одно наружное кольцо.

– Он что… не испарился из ДК? – предельно озадачился из рации Белозеров на том конце.

– Так точно. Дал знать о себе.

– Каким образом?

– Заорал на сцене под рояль.

– Хочешь сказать, сообщил всем вам о себе?

Стала доходить до старлея Кострова некая абракадабра, нахрапистая нестандартность поведения студента. Ибо дичь, которую гонит КГБ третьи сутки, должна драпать в мокрых штанах, а не вещать о себе фанфарно.

– Разрешите приступить? – нетерпеливо запросил Костров рацию.

– Работай, старший лейтенант. Наружников подброшу, сниму из оцепления Аверьяна. И заруби на носу, никакой огнестрельщины – все остальное в полном наборе. И поосторожней: имеешь дело со спецом рукопашником, который завалил самого «Бульдога». Конец связи.

Костров отключился. Взял за плечо Томина.

– Веди.

И ощутив в плече настырный, сопротивляющийся протест, дал волю вызревшему гневу: тряхнул тщедушное тельце, вкогтился пальцами в костлявую вялость старческой плоти – оповестил:

– Надумаешь вилять – угроблю. Пшел!

…Костров с тремя бойцами шагали в полутьме по лабиринту коридоров за обреченно семенящим Томиным. Дан шел бок обок с командиром. Костров скосил глаза, спросил:

– Может, поделишься, чем насмешил студент? Позубоскалим вместе.

– Он нас послал, Костров.

– Каким же образом?

– Ва… ва… ва… ва… ва-а-у-у.

– Ну и что это значит?

– До ре ми до ре-е до-о.

– Ты в каком звании?

– Я как и ты. Старлей. Устраивает?

– Эт хорошо. Могу я попросить об одолжении?

– Извольте.

– Ты б не выё... ся, Дан. Попроще можно?

– Увы, нельзя, коллега.

– Это почему?

– Специфика посыла. Он виртуозно-музыкально специфичен.

– Так растолкуй.

– Есть разные жаргоны. У нас, у особистов, один. У блатняков и зеков другой. У лабухов, образованцев – третий.

– Тот «до ре ми»… нас что, послали?

– Причем в самой паскудной тональности.

 – В какой?

– В мажоре это вежливая предвариловка отлупа: «Не пойти ль вам на х…?» В миноре – сам посыл с нахрапом и агрессией: «Да пошел ты на х…». Но то, что мы услышали, апофеоз для нас, ослоподобных: «Все пошли в п…щу!» В ту самую, охальную, прокисшую у проститутки. За это у лабухов, как правило, следует битие морды.

– Ты это все откуда знаешь?

– Я бывший лабух, гитарист, коллега. Исколесил в студенчестве на гастролях с ВИА не один десяток городов, прежде чем втащили в Контору.

– Так значит нас с тобой…

– Послали. И очень далеко. Он дал понять, судя по тембру и экспрессии, что с олухами, вроде нас, ему позорно сесть даже на одном гектаре.

– И что нам остается?

– Поймать и набить морду сопляку – цвел в непонятном удовольствии Дан.

– Оказывается и с московским «психом» можно найти консенсус.

– Здесь осторожно! – надрывным фальцетом вдруг вскрикнул Томин – предупреждал, как мог сигнальным воплем Евгена на сцене. В сгустившейся, почти кромешной тьме угадывался дверной тупик – вход на сцену:

– Еще раз пасть раскроешь – придушу, – свирепо дернул за плечо проводника Костров.

– Здесь низко…

Костров включил фонарь на каске. Слепящий луч уткнулся в дверь. На самом деле, дверь требовала поклонения: не более чем метр шестьдесят под притолокой. Последняя вбивала в лбы пришедшим вразумление: ты входишь в Храм, на сцену, склонись, дубина.

Костров, притиснув к стенке Томина, поднял руку, готовя группу к действию. Рванул дверь на себя. Взлетел с бойцами по ступеням.

Едва просвеченный ночником пустынно-гулок был сценический размах. Недвижным водопадом стекали с кромешной высоты тяжелые волны бархата. Костров с бойцами, кинжально протыкая сумрак фонарными лучами короткими бросками, обшарили в се закоулки. Никого.