СТАТУС-КВОта

Тот ринулся к двери опрометью, стал с суетливой дрожью толкать вертлявый ключ в щель замка.

– Стервец этот на крыше, – не глядя на истекавшего ехидством Дана сквозь зубы выцедил Костров, – тут каменный мешок, больше некуда деваться.

– Я уяснил про крышу двадцать шесть минут назад, – меланхолично отозвался Дан, скользнув взглядом по циферблату часов.

– Ты это знал?! – бешено крутнулся к Дану командир.

– Я говорил тебе: здесь чего-то не хватает. Тут не хватает форс-линя. Они свисают сверху на всех сценах. Тому, кто забирается к софитам на антресоли, привязывают к форс-линю забытые детали, инструменты и верхний тащит их к себе, чтоб не спускаться, экономить время. Студент взобрался вверх по этому канату и утащил его с собой.

– Тогда какого х… ты грел ж… банкетку?!

 – Когда я запросил минуту, чтобы подумать, ты спел мне, командир, про «до ре ми до ре до».

Глазной дуплет куратора проткнул Кострова беспощадно. Москвич не собирался прикрывать собой многострадальный зад аборигена, спасать его от грандиозной порки.

Издерганный ситуацией, все так же паралитично тыкался в замок ключом Томин – не попадая.

И разъяренный буйвол, прущий из Кострова наружу, с размаху хрястнул по двери копытом. Дверь рухнула во внутрь. За ней пустынно, пыльно отсвечивал пластинчатый металл ступеней, ввинтившихся в бездонность верхних антресолей.

Костров, цепляясь за перила, взлетал через две-три ступени, бросая тело ввысь рывками. За ним карабкались все остальные. Через минуту он остановился. И, свесив голову, воткнул луч света в отставший арьергард соратников. Увидел: к замыкающему вереницу Дану, склонился «пристяжной» Качиньский и что-то шепчет на ухо. Увидев это, гаркнул в провал между ступенями Костров:

– Лейтенант Качиньский!

Тот дернулся, задрал вверх голову.

– Ко мне!

Качиньский поднимался, вжимая остальных в перила.

«Успел? Если успел отсексотить, то что? Скорее всего, мало, суть монолога студента – вряд ли успел».

– Я, слушаю, товарищ командир! – Качиньский умостился рядом, («Сексот, сучонок херов»).

– Ты плохо меня слушал там, в каптерке. Иди вперед. Теперь будешь при мне.

…Отряд челночно прошивал грохочущий металлом полигон крыши под звездами. Они бледнели в натиске рассвета. Отсюда, с высоты, распахнуто освобождался от ночных тенет район заводов, вышек, нефтепромыслов. Стекала полутьма с негроидно– коричневых, облитых суриком, крыш. Все резче, явственней обозначались пирамидальность тополей, черно-зеленое скопище зелени в парках и скверах. Уже во всю пронизывал их воробьиный и вороний гвалт.

Прощупали все закоулки крыши, забранные решетками провалы вентиляционных козырьков, подходы к двум пожарным лестницам. Три стороны Дворца культуры густо оцеплены наружкой. Она не видела, не слышала, не замечала ничего. Четвертая, без лестницы, надежной, стерегущей пропастью обрывалась вниз. В пятиметровой отдаленности от неё бугрилась, выпрастываясь, из серой полутьмы разлапистая крона липы.

Обшарили всю крышу заново. Беглец исчез.

Чукалин отпрянул в тень, пережидая. Взрезая ночь кинжальным светом фар, с железным воем промчалась мимо «Волга». Летели ко Дворцу Культуры от дома Аверьяна – чтобы уплотнить облавное кольцо на него. В ДК – тотальный шмон, прочесывают кладовые и каптерки. Успели выслушать магнитофон и зачищают крышу? Или пока копаются в подвале?

Времени в обрез, до дома Бадмаева – полквартала.

Евген шагнул из под куста на желто серый, облитый лунным настоем тротуар. Врубился, ускоряясь в бег. В сталинской, осанистой, кирпично-красной семиэтажке жил Бадмаев (и здесь, как и в масштабах личностей, разительное расхождение: в «хрущобах» обволакивало жлобство тесноты, давил на темя панельный примитив клетушек для сов-быдла.А в «Сталинках» -тому, кто заслужил делами бесплатное жилье – просторнее, надежнее и долговечней.) Евген остановился. Нырнул в густую тень подстриженных кустов.

Всмотрелся, вслушался, гася дыхание: упругими тычками ломилось сердце в грудь.

Все было тихо. Наружка унеслась опрометью в ДК. Не выходя из тени, он заскользил, пригнувшись к торцу дома. Там рос каштан. Тот самый, втекший в ухо Аверьяна от Томина – вслед за «пеньжайкой». «Пеньжайка», коей оповестил о себе Евген, их фамильярный шифр, их позывные, прилепленные командой к лужайке с пнями, той самой под Гудермесом, где закалял Бадмаев их боевую стать в нещадных драках Радогора. И этот шифр был зовом и паролем братства, соткавшегося между ними.

…Евген притиснулся к стволу каштана, поднял голову, всмотрелся. Стал обходить ствол, выискивая взглядом нужное. В прорехе черной кроны, куда просачивался лунный полусвет, едва приметным змеем – альбиносом провис дугою трос.

Чукалин ощутил: теплейшим ладаном пахнуло в сердце – здесь его ждали!