О, Венгрия,Не из преданий старыхЯ черпаю познанья о мадьярах[291],А люди вкруг меня толпятся, люди…И наяву — не где-нибудь, а в Буде[292] —Я с Юлиушем[293] встретился, скитальцем,И через Русь указывал он пальцемНа грань, которая обозначалаМонгольского нашествия начало.И точно так же в Пеште[294] с пьедестала,Как будто не из ржавого металла,А въявь пророкотал мне Анонимус[295]Про ход времен, его необратимость.И Вамбери[296] я забывать не стану:Знакомец мой еще по Туркестану,Старательно искал он на ВостокеВ конечном счете общие истокиПотока, что в разливе евразийскомСлил Секешфехервар с Ханты-Мансийском[297],Жар виноградный с пышностью собольей.И знаю я, над чем трудились Больяй[298]И Лобачевский[299]! Равны их дерзанья,—Тот в Темешваре[300], а другой в КазаниС решимостью своей проникновеннойПостроили модель такой Вселенной,Какая и не мыслилась Эвклиду[301].А эти двое, столь угрюмы с виду,Но ближних возлюбившие всем сердцем,—Тот — Кошут[302], а другому имя Герцен,—Они мечтали о вселенском счастьеИ толковали даже и отчастиО том, о чем по телеграфным струнамГремели позже Ленин с Бела Куном.Вот что о всех их думаю я вместе,И это всё прикиньте вы и взвесьте,И дело тут не в страсти к переводам,И что Петефи[303] был Петрович родом,А дело в том, что никаким преградамНе разлучить века идущих рядомЗдесь, на земле, где рядом с райским садомПорядочно попахивает адом.1967
"Поэзия — мед Одина!" — вещалиКогда-то скальды. Кто же Один? ОнВ Асгарде[304] богом распри был вначале,Но, вечной дракой асов[305] утомлен,Сошел на землю. Но хребты трещалиИ здесь у всех враждующих сторон,И вот затем, чтоб стоны отзвучали,И чтоб на падаль не манить ворон,И чтоб настало умиротворенье,Сменил он глаз на внутреннее зренье[306],И, жертвенно пронзив себя копьем[307],Повесился на Древе Мировом[308] он,Мед чьих цветов, теперь под птичий гомонНам приносимый пчелами, мы пьем.1967