Сторона Германтов

Отныне меня постоянно и непрестанно, иной раз даже в числе очень немногих гостей, приглашали на эти трапезы, участников которых я когда-то представлял себе наподобие апостолов в Сент-Шапель. В самом деле, они сходились, как первые христиане, не просто на трапезу, чтобы разделить пищу материальную, кстати сказать, превосходную, но скорее на светскую Тайную вечерю; так что после нескольких обедов я свел знакомство со всеми друзьями хозяев, которые представляли меня им с таким оттенком благожелательности (словно всю жизнь любили меня как сына), что все гости до единого воображали, будто проявят неуважение к герцогу и герцогине, если, давая бал, не внесут меня в список, а между тем я попивал шато д’икем, таившийся в погребах Германтов, и смаковал ортоланов, приготовленных по разнообразным рецептам, которые осторожно разрабатывал и варьировал герцог. Однако для того, кто уже не раз сиживал за мистическим столом, поедание ортоланов было необязательно. Старые друзья Германтов навещали их после ужина, «на закуску», как сказала бы г-жа Сванн, нежданные, и зимой выпивали чашку липового чаю под лампами большой гостиной, летом стаканчик оранжаду в темном квадрате небольшого сада. У Германтов в эти отдохновенные часы в саду никогда не подавали ничего, кроме оранжада. В этом было нечто ритуальное. Дополнить его другими прохладительными напитками было бы извращением традиции: точно так же большой раут в Сен-Жерменском предместье уже не раут, если будет комедия или музыка. Пускай друзья знают, что вправе заглянуть запросто, например, к принцессе Германтской, и не беда, если их пять сотен человек. Все восхищались моим влиянием: по моей просьбе к оранжаду стали добавлять графин процеженного вишневого или грушевого компота. Из-за этого я невзлюбил принца Агриджентского, принадлежавшего к людям, лишенным воображения, но не лишенным жадности, которые всегда восхищаются вашим напитком и просят попробовать. И принц каждый раз портил мне удовольствие, уменьшая мою порцию. Потому что фруктовым соком никак не утолить жажду: сколько ни пьешь, все мало. Никогда не надоедает этот переход фруктов из цвета во вкус: когда их варят, они словно возвращаются вспять к поре цветения. Сок то алеет, как фруктовый сад весной, то прозрачен и свеж, как зефир, веющий под фруктовыми деревьями, и ты вдыхаешь его и вглядываешься в каждую каплю, а принц Агриджентский постоянно мешал мне им насыщаться. Несмотря на фруктовые напитки, гостям продолжали подавать традиционный оранжад и липовый чай. В такой непритязательной форме все причащались светской жизни, что ничуть не лишало силы саму традицию. И все же, как я и думал с самого начала, даже во время этого ритуала разница между друзьями Германтов несомненно оказывалась больше, чем можно было предположить по их обманчивой внешности. Кое-какие старики, приходившие причаститься неизменным напитком, нередко встречали у герцогини не слишком-то любезный прием. Снобизм тут был ни при чем, потому что эти гости и сами были самого высокого ранга, выше некуда; дело было и не в том, что они так уж любили роскошь: спустившись чуть ниже по общественной лестнице, они легко могли бы очутиться в самой великолепной обстановке, потому что в эти самые вечера прелестная жена богатейшего финансиста сделала бы все что угодно, чтобы залучить их на блистательную охоту, которую она два дня подряд устраивала для короля Испании[333]

. А они отказались и наведались наудачу к герцогине Германтской в надежде застать ее дома. Они даже не были уверены, что полностью сойдутся во мнениях с теми, кто там будет, и что их так уж тепло встретят; герцогиня Германтская подчас изрекала резкие суждения о деле Дрейфуса, о республике, об антирелигиозных законах и даже — правда, вполголоса — о них самих, об их немощах, об их нудных разговорах, а им приходилось притворяться, что они ничего не замечают. Вероятно, за свою привычку к этому дому они держались в силу утонченного воспитания, превратившего их в великосветских гурманов, и в силу ясного понимания, что предлагаемое им салонное угощение — самого высшего и безупречного качества, что у него знакомый, внушающий доверие и правильный вкус, без примесей, без суррогатов, что они знают происхождение этого кушанья, его историю не хуже, чем хозяйка, потчующая им своих гостей, — и тем самым они подтверждали свое «благородство» даже больше, чем казалось им самим. Так вот, судьбе было угодно, чтобы среди гостей, которым меня представили после обеда, оказался тот самый генерал де Монсерфейль, о котором упоминала принцесса Пармская, — а герцогиня Германтская, чей салон он обычно усердно посещал, не знала, что он придет этим вечером. Услыхав мое имя, он поклонился мне, будто президенту Высшего военного совета. Я подумал, что если герцогиня почти отказалась рекомендовать племянника генералу де Монсерфейлю, то дело было в ее врожденном недостатке услужливости, причем герцог был в этом отношении заодно с женой, — не из любви к ней, а по сходству образа мыслей. Мне в этом виделось преступное равнодушие, тем более что по нескольким словам, которые обронила принцесса Пармская, я понял, насколько опасно назначение Робера и насколько благоразумнее было бы устроить ему перевод в другое место. Но по-настоящему бессердечие герцогини возмутило меня, когда принцесса Пармская робко предложила, что сама побеседует о нем с генералом, а герцогиня сделала все, чтобы ее отговорить.