Сторона Германтов

— Ваше высочество, о ботанике мне много рассказывал Сванн. Иногда, если нам до смерти не хотелось ехать на чай или на прием, мы отправлялись за город, и он показывал мне удивительные бракосочетания цветов, гораздо более забавные, чем человеческие, без ланча и без попов. Далеко мы не забирались, нам недоставало времени. Теперь, когда появились автомобили, это было бы чудесно. К сожалению, он тем временем сам вступил в еще куда более удивительный брак, из-за которого все очень осложнилось. Ах, сударыня, жизнь ужасна: тратишь все время на то, что тебе скучно, а когда случайно повстречаешь человека, с которым можно было бы заняться чем-нибудь интересным, тут-то он и женится, как Сванн. Мне пришлось выбирать — или отказаться от ботанических экскурсий, или встречаться с особой, знакомство с которой меня компрометирует, и я из этих несчастий выбрала первое. Хотя, в сущности, ездить так далеко вовсе не обязательно. Кажется, даже в моем крошечном садике среди бела дня творится больше неприличностей, чем ночью… в Булонском лесу! Просто мы этого не замечаем, потому что у цветов все делается очень просто, видишь дождик из чего-то оранжевого или ужасно запыленную муху, которая вытирает ножки или принимает душ перед входом в цветок. И все свершилось!

— Комод, на котором стоит ваше растение, тоже великолепен, по-моему, это ампир, — сказала принцесса, которая была не в ладах с трудами Дарвина и его последователей, так что шутки герцогини были ей не вполне понятны[337].

— Красиво, не правда ли? Я в восторге, что вашему высочеству он приглянулся. Великолепная вещь, — отозвалась герцогиня. — Признаться, я всегда обожала стиль ампир, даже в те времена, когда он был не в моде. Помню, как в замке Германт меня стыдила свекровь, когда я велела снести с чердака всю великолепную ампирную мебель, которая досталась Базену по наследству от Монтескью, и обставила ею крыло, где я жила.

Герцог Германтский улыбнулся. Он ведь наверняка помнил, что все было совсем не так. Но шуточки принцессы Делом по поводу дурного вкуса ее свекрови вошли в обыкновение в то недолгое время, когда принц был еще влюблен в жену, и даром что любовь прошла, у него сохранилось легкое презрение к недостатку ума у матери, хотя презрение это ничуть не мешало ему любить ее и уважать.

— Такое же кресло с веджвудовской инкрустацией[338] есть у принца и принцессы Йенских, оно красивое, но мое мне нравится больше, — сказала герцогиня с таким беспристрастным видом, как будто у нее самой не было таких же кресел, — хотя признаю, что у них есть превосходные вещи, каких у меня нет.

Принцесса Пармская хранила молчание.

— Но что это я, ваше высочество не знает их коллекции. О, мы непременно должны как-нибудь съездить туда вместе. Это одно из самых прекрасных мест в Париже, воистину оживший музей.

Это предложение было одной из самых германтских дерзостей герцогини, ведь для принцессы Пармской представители семьи Йена были воплощением узурпаторов: их сыновья, так же как ее собственный, носили титул герцогов Гвасталльских[339], и, зная это, герцогиня Германтская не удержалась от веселого и лукавого взгляда на гостей — свою оригинальность она ценила так высоко, что это пересиливало даже почтение к принцессе Пармской. Они тоже пытались улыбаться, одновременно испуганные, восхищенные, а главное, в восторге от мысли, что оказались свидетелями самоновейшей выходки Орианы и теперь смогут рассказывать о ней «с пылу с жару». Они были изумлены только отчасти: известно было, что герцогиня умеет отмахиваться от всех предрассудков семейства Курвуазье, лишь бы жизнь стала пикантнее и приятнее. Не она ли в недавние годы собрала у себя одновременно принцессу Матильду и герцога Омальского, написавшего в свое время родному брату принцессы знаменитое письмо: «В моей семье все мужчины отважны, а все женщины целомудренны»? Что ж, принцы остаются принцами, даже когда они сами как будто пытаются об этом забыть, а герцогу Омальскому и принцессе Матильде так понравилось у герцогини Германтской, что потом они стали друг к другу ездить, доказав, что умеют забывать прошлое с такою же легкостью, как Людовик XVIII, назначивший министром того самого Фуше, который проголосовал за смерть его брата. Герцогиня Германтская вынашивала такой же замысел относительно принцессы Мюрат и королевы Неаполя. Принцесса Пармская тем временем пребывала в таком же замешательстве, в каком очутились бы наследники нидерландской и бельгийской корон, то есть принц Оранский и герцог Брабантский, если бы им вздумали представить г-на де Майи-Нель, принца Оранского, и г-на де Шарлюса, герцога Брабантского[340]. Но тут герцогиня, которой Сванн и г-н де Шарлюс (хотя этот последний был полон решимости игнорировать принцев Йенских) с огромным трудом привили любовь к стилю ампир, воскликнула: