Сторона Германтов

— Ах, какой музей в Гарлеме! — воскликнул герцог Германтский. Я сказал, что он, наверно, восхищался «Видом города Дельфта» Вермеера[350]

. Но познания герцога были не столь велики, как его гордыня. Поэтому он ограничился тем, что, как всякий раз, когда с ним говорили о картине в музее или в Салоне, которой он не помнил, самодовольно произнес: «Если это стоит видеть, я это видел».

— Как, вы ездили в Голландию и не побывали в Гарлеме? — воскликнула герцогиня. — Да будь у вас хотя бы четверть часа, увидать картины Хальса — это нечто необыкновенное. Я бы даже сказала, что, если бы они были выставлены на улице, а вы проезжали мимо на империале трамвая, и то надо было бы глядеть на них во все глаза. — Это замечание меня потрясло: оно подразумевало полное непонимание того, как формируются в нас художественные впечатления, как будто наш глаз не более чем простое записывающее устройство, изготовляющее моментальные снимки.

Герцог Германтский был доволен, что его жена с таким знанием дела говорит со мной на интересующие меня темы; он любовался ее знаменитой осанкой, слушал то, что она говорила о Франсе Хальсе, и думал: «О чем бы ни зашла речь, она на этом собаку съела. Мой юный гость наверняка чувствует, что перед ним гранд-дама былых времен в полном смысле слова и что в наши дни ей нет равных». Такими они мне теперь предстали оба, когда я извлек их из имени Германт, внутри которого, как я воображал, они жили своей непостижимой жизнью; теперь они были такими же, как все, только слегка отсталыми по сравнению со своими современниками, но отсталыми по-разному: у них, как во многих других семействах Сен-Жерменского предместья, жена ухитрилась задержаться в золотом веке, а мужу не повезло, он угодил в менее благоприятные времена, так что она жила при Людовике XV, а он при помпезном Луи-Филиппе. То, что герцогиня Германтская оказалась такой же, как другие женщины, сперва меня разочаровало, но потом, в силу обратной реакции и с помощью изобилия прекрасных вин, обернулось восторгом. Какой-нибудь Дон Хуан Австрийский, какая-нибудь Изабелла д’Эсте[351]

, живущие, как нам представляется, в мире имен, имеют так же мало отношения к мировой истории, как сторона Мезеглиза к стороне Германта. Вероятно, на самом деле Изабелла д’Эсте была совершенно незначительная принцесса, — такие при дворе Людовика XIV не удостаивались никакого особого ранга. Но нам она кажется существом необыкновенным, а значит, ни с кем не сравнимым, и мы не можем вообразить ее менее великой, чем король: нам представляется, что ужин в обществе Людовика XIV представляет весьма умеренный интерес, а вот окажись мы каким-то чудом в обществе Изабеллы д’Эсте, мы бы сподобились своими глазами увидать во плоти героиню романа. Но, всмотревшись в Изабеллу д’Эсте, терпеливо пересадив ее из этого феерического мира в мир истории, убедившись, что ни в ее жизни, ни в мыслях нет ничего таинственного и нездешнего, ничего, что когда-то навеяло нам ее имя, и примирившись наконец с нашим разочарованием, мы испытываем бесконечную благодарность этой принцессе за то, что ее знания о живописи Мантеньи немногим уступали познаниям г-на Лафнетра[352]

, которыми мы до сих пор пренебрегали и, как сказала бы Франсуаза, «ни во что их не ставили». А когда я сначала взобрался на недосягаемые высоты имени Германт, затем спустился по склону, ведущему внутрь, в жизнь герцогини, и обнаружил там вполне знакомые имена — Виктора Гюго, Франса Хальса и, увы, Вибера[353], — я удивился, как удивляется путешественник, который, воображая, насколько своеобразные нравы царят в какой-нибудь дикой долине Центральной Америки или Северной Африки, учитывая и географическую удаленность, и причудливость разнообразной флоры, и наконец, преодолев заслон гигантских алоэ или манцинелл, обнаруживает местных жителей, которые (иногда прямо перед руинами римского театра и колонной, посвященной Венере), почитывают «Меропу» или «Альзиру»[354]. Вот так же, вдали от известных мне образованных буржуазных дам, не имея с ними ничего общего, бесконечно выше их по положению в обществе, герцогиня Германтская силилась овладеть — без малейшей корысти, без малейших амбиций — той культурой, которая низведет ее до уровня тех, с кем она даже никогда не познакомится, и усилия эти были достойны похвалы и, пожалуй, трогательны, поскольку совершенно бесполезны, все равно что доскональное знание финикийской древности у врача или политика.