Сторона Германтов

— Да что вы, — воскликнула герцогиня с необыкновенной горячностью, — вы же знаете, это мы уступили Жильберу (сегодня она в этом горько раскаивалась!) целый салон для игры в карты в стиле ампир, великолепный, доставшийся нам от Кью-Кью[343]! Здесь у нас не было места, хотя мне кажется, что у нас он выглядел лучше, чем у него. Это изумительный гарнитур, наполовину этрусский, наполовину египетский…

— Египетский? — переспросила принцесса, которой слово «этрусский» мало что говорило.

— Ну да, понемногу того и другого, нам об этом рассказывал Сванн, он мне все объяснил, вы же знаете, я жалкая невежда. И потом, в сущности, ваше высочество, нужно понимать, что Египет в стиле ампир не имеет никакого отношения к настоящему Египту, а эти их римляне — к римлянам, а Этрурия…

— Неужели! — сказала принцесса.

— Нет, правда, это как то, что называли костюмом эпохи Людовика XV во время Второй империи, во времена молодости Анны де Муши или матери нашего дорогого Бригода[344]. Вот только что Базен говорил с вами о Бетховене. На днях нам играли одну его пьесу, кстати, очень красивую, немного холодноватую, там есть русская тема[345]

. Как трогательно, что он думал, будто это русская тема. И точно так же китайские художники воображали, будто копируют Беллини. Кстати, даже в одной и той же стране каждый раз, когда кто-нибудь взглянет на какое-нибудь явление по-новому, остальные ровным счетом ничего не видят из того, что он им показывает. Чтобы научиться это замечать, им каждый раз нужно лет сорок, не меньше.

— Сорок лет! — испуганно воскликнула принцесса.

— Ну да, — подхватила герцогиня, с помощью интонации все больше и больше оттеняя свои слова тем, что в напечатанном тексте мы бы назвали курсивом (и при этом почти слово в слово воспроизводя мысль, которую я недавно перед ней развивал), — это как первая человеческая особь на свете, удаленная от другой особи, которая еще не родилась, хотя позже ее виду предстоит всемерно размножиться, причем эта особь наделена каким-то таким чувством, которым род человеческий еще не владеет. Себя я в пример привести не могу: я, наоборот, всегда любила все интересное в самом его начале, когда оно еще поражает новизной. Но вот на днях я была с великой княгиней[346] в Лувре, и мы проходили мимо «Олимпии» Мане. Теперь уже она никого не удивляет. Это все равно что Энгр! А ведь я сколько копий переломала за эту картину, притом что я ее вовсе и не люблю, но конечно, ее создал мастер. Хотя в Лувре она, может быть, не вполне уместна.

— Как поживает великая княгиня? — спросила принцесса Пармская, которой тетка царя была неизмеримо ближе, чем натурщица Мане.

— О, мы с ней о вас говорили. В сущности, — продолжала герцогиня, которой была дорога ее мысль, — на самом деле прав мой деверь Паламед, утверждающий, что нас всегда отделяет от другого человека стена чужого языка. И о Жильбере это можно сказать как ни о ком другом. Если вам вздумается съездить в гости к принцам Йенским, вы, с вашим умом, не станете соразмерять ваши поступки с тем, что может о них подумать этот бедняга: он милейшее, невинное существо, но мыслит устаревшими понятиями. Кажется, мне по духу и по крови ближе мой кучер или мои лошади, чем Жильбер, который то и дело напоминает всем, как думали при Филипе Смелом или при Людовике Толстом[347]. Вообразите, когда он гуляет в деревне, он с добродушным видом отстраняет крестьян со своего пути тростью со словами: «Посторонитесь, вилланы!» Когда он со мной говорит, я, в сущности, так же удивляюсь, как если бы ко мне обратилась простертая статуя со старинного готического надгробья. Конечно, эта ожившая каменная глыба — мой кузен, но на меня он наводит страх, и я только о том и думаю, что ему самое место в Средневековье. Хотя, с другой стороны, признаю, что он никогда никого не убивал.

— Я как раз недавно обедал с ним у госпожи де Вильпаризи, — сказал генерал без улыбки и никак не отзываясь на шутки герцогини.

— А Норпуа там был? — осведомился принц Фон, ни на миг не забывавший об Академии моральных наук.

— Был, и даже говорил о вашем императоре, — отозвался генерал.

— Говорят, император Вильгельм очень умен, но живопись Эльстира ему не нравится. Я это ему не ставлю в упрек, — уточнила герцогиня, — я разделяю его точку зрения. Хотя Эльстир написал с меня прекрасный портрет. Ах, вы его не видели? Он не особенно похож, но заслуживает внимания. И позировать ему интересно. Меня он изобразил чуть не старухой. Подражание «Регентшам приюта для престарелых» Хальса[348]. Вы, я думаю, знаете это божественное, по любимому выражению моего племянника, полотно, — сказала герцогиня, обернувшись ко мне и слегка поигрывая веером из черных перьев. Она сидела прямая как струна, горделиво откинув голову назад: мало того, что она всегда была гранд-дамой, она еще и слегка играла гранд-даму. Я сказал, что когда-то ездил в Амстердам и Гаагу, но время у меня было ограничено, и чтобы не смешивать все воедино, в Гарлем я не поехал[349].