«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

Я работала на заводе и училась на заочном, и надо сказать, что нам очень добросовестно присылали учебные пособия, присылали задания, работа шла во всю ивановскую – латинский язык… Очень было трудно. Я ездила на сессии, и я уже стала плохо учиться. Например, по античной литературе мне попался Гесиод, кто второй – уже не помню, я получила четверку. Конечно, все читала по учебнику, тексты не читала – ну тьма, кошмар. Не успевала, и потом не было такого интереса – это же надо войти. А по фольклору я тройку получила – не рассказала про сказки о животных. Оказалось трудно, сложно учиться самостоятельно – не было связи. Я, конечно, что-то читала – Эренбург выходил, он нам все открыл – «Люди. Годы. Жизнь». Целую эпоху открыл он для нас – вещи, о которых мы абсолютно не знали. Надо сказать, что в нашей семье мама любила Маяковского, мама любила стихи. Немножко презирала Есенина, Зощенко – тоже так… мама вообще снобка была в этом отношении. Короче, я училась так – еле как. Я съездила зимой первого года на сессию, потом я весной поехала на сессию – сдала как-то, но получила двойку за диктант. Почти все получили двойки, очень много было двоек – там были такие сложные вопросы. Но потом я летом так натренировалась, что когда пришла пересдавать, то получила сплошные пятерки.

Короче, второй год я тоже отучилась, но до меня стало доходить: так ни черта не выйдет. Если я останусь на заочном, то из меня ни черта не получится. Жизнь проходит мимо. И наконец, наступил 1962 год, когда я кончала второй год здесь, в университете. Я все пересдала, все у меня было в порядке, но отметки были не ахти какие, и я понимала, что надо переходить на очное. Я сделала несколько попыток перейти в Ленинградском университете на очное, но ничего из этого не получилось. И вдруг к папе в гости по делам приезжает биолог из Тартуского университета и заведующий ботаническим садом[1753] по фамилии Пукк. А я взяла и ушла с завода. Как раз перед этим я сказала: все, ухожу с завода, я больше с ним не связана и делаю что угодно. Ушла, предположим, в августе. И вот Пукку рассказали эту историю – что вот, у меня то-то и то-то. И тут Пукк говорит: приезжай в Тарту. Я приехала к Пукку – это был октябрь 1962 года. Слезаю я с поезда, иду к Пукку – автобусов никаких нет, поезда обычные, с деревянными скамейками. Дошла я до Пукка, и мы с Пукком пошли к главному зданию – там был деканат. И Пукк сказал по-эстонски, что это такая-то такая-то и возможно ли перевестись. И работник деканата говорит: «Jah, võimalik»[1754]

. А почему võimalik? А потому что это был знаменитый 1962 год, когда, во-первых, был отменен экзамен по эстонскому для закончивших русские школы, а во-вторых, было разрешено принимать студентов не из Эстонии, из России – началась русификация. И увеличили прием в русскую группу с 25 до 50 человек: 25 была эстонская группа и 50 русская. Кстати говоря, эстонские группы были очень хорошие. Это были эстонские девочки, как раз приехавшие из Сибири[1755]. Не говоря о том, что они очень хорошо говорили по-русски, они действительно были все очень хорошие. Они сохранили язык, некоторые даже говорили с небольшим русским акцентом. Ну, võimalik так võimalik – я быстренько смоталась в Питер, забрала документы, отдала документы, поселилась на Пяльсони, 23

[1756]. Я жила в 318‐й комнате, места у меня не было – там моя подруга на физический поступила, Лариса Калнин – в общем, спала с кем-то первое время на одной кровати, в том числе с Тамарой Зибуновой.

Я еще не знаю ни расписания, ничего, а кто-то – все-таки народ уже два месяца занимается – мне говорит: «А вот есть такой Игорь Чернов, он считается самым умным», – и тут я вспомнила, что я с Игорем Черновым плавала три года в бассейне. Я перешла через улицу Пяльсони в мужское общежитие (наше было чисто женское), и там даже не пускают девочек. Я сказала, что мне нужен такой-то такой-то – они сказали: «Посидите здесь», и я в прихожей ждала в кресле. Вдруг выходит здоровый мужик – а был такой маленький, беленький – Игорь Чернов. Хромой – он ногу сломал. И дальше он стал рассказывать, меня пропагандировать – говорить, что тут есть Юрий Михайлович Лотман, профессор (он тогда еще даже не был профессором – был доктором филологических наук)[1757]

, он занимается тем-то и тем-то, и Зара Григорьевна[1758] – мы на них молимся – в общем, он начал меня быстро-быстро-быстро заговаривать, и он меня так заговорил… Ну действительно – судьба сыграла со мной такую штуку: если бы я сразу поступила в Тарту, то и Лотман, и кафедра еще не набрали бы той силы – я бы эти четыре года упустила. Я попала тогда, когда надо: в 1964‐м уже был симпозиум[1759]. Жизнь немножечко притормозила меня. Но дальше начались всякие новые муки – что ж, жизнь не кончилась…