Струги на Неве. Город и его великие люди

– Слыхали? – повернув голову к затихшим бабам, весело крикнул Фома.

– Несите рубаху чистую, дуры, да бочонок хлебного вина[58] с ближней телеги! – с трудом поднялся с земли лежавший до того замертво хорошо одетый мужик: добротный кафтан с жемчужными пуговицами, белая вышитая рубаха с богатым ожерельем, малиновые порты и яловые сапоги говорили о достатке. – Спасибо вам, ратные люди. Едва дух из меня не выбили тати конской челюстью, люди сбежали, а жинку со свояченицей так напугали, что теперь, поди, до Преображения Господня в себя не придут. И девок чуть не порешили.

Тем временем женщины, ещё не вполне опомнившись от неприятного приключения, приводили себя в порядок: водрузили на головы свои двурогие, в виде полумесяцев, кокошники, поправили на груди егсшечки[59] с золотыми галунами, отряхнули белые рубахи из кисеи, шёлковые сарафаны, отделанные металлическим кружевом и украшенные резными позолоченными фигурными пуговицами со вставками горного хрусталя, закреплёнными к тому же на плетёных золотых шнурах.

– Ну-у? – возвысил голос спасённый. – Бабам бы лишь наряды! Живо!

Лишь после сурового окрика женщины окончательно пришли в себя и принесли всё, что велел хозяин поезда, как выяснилось, новгородский купец Пахом Зубов, а враз повеселевшие девчушки молнией унеслись в подлесок и вернулись с полными пригоршнями паутины. В некоторых прозрачных сетях ещё бились даже несчастные мухи.

– Теряй из-за вас время, – незлобиво бурчал стрелец, пока ритмейстер привычными движениями мял хлеб с паутиной, – а ведь мы по государеву делу к воеводе посланы…

– Ахти! – поднял брови Пахом.

– Да. А-а-а! – вдруг заорал от неожиданности пятидесятник.

Это Берониус, деловито попробовав на вкус содержимое бочонка и кивком одобрив его крепость, начал лить жидкость на ещё кровоточившую рану.

– Терпи, – невозмутимо успокаивал он молодца. – Сейчас я продолжать. Иначе, как это у вас… Антонов огонь и конец!

– Лей, помирать неохота! – проговорил Фома, скрепя зубами.

Ветеран Густава Адольфа деловито залепил рану хлебом с паутиной, крепко прижал полотном и уверенными движением забинтовал плечо, как будто всю жизнь был не рейтаром, а искусным лекарем.

– Менять повязка через день – к концу месяц будешь здоров, – заключил он. – А теперь, купец, дай кубок и хлеб, чтобы мы могли подкрепить мой и его силы.

– Господи! Меланья! Аглая! Скатерть! Пироги! Тетёрок! – захлопотал Пахом. – Спасители! Всё ж добро могло погибнуть! Заступники наши!

Отойдя подальше от убитых разбойников, общество случайных знакомых удобно расположилось на ещё мокрой от росы траве. Наставившие на скатерть всякой снеди женщины и девчонки теснились чуть поодаль, с интересом наблюдая, как иноземец в чёрных доспехах и молодой стрелецкий пятидесятник уминают за обе щёки купеческое угощение.

– В наших домах бабы подают и уходят. Но куды тута! – объяснил шведу Пахом.

– О! Гере купец! Что есть быть приятнее для воинов, когда на них глядеть прекрасный дамы! – не вставая поклонился в сторону женщин бравый ритмейстер.

Купчихи и девчушки дружно засмеялись.

– Цыц! – прикрикнул на них хозяин.

За трапезой Пахом поведал, почему он со своей казной выехал из Новгорода в Москву. Два лета назад, когда в стольном граде начался мор, всяк там спасался как мог. Вот вдовая свояченица с дочками и уехала к сестре в Новгород. Пахом принял родню с радостью, потому как своих детишек им с Аглаей Бог не послал, а племянниц он любил, баловал, вот они и загостились. Узнав о начале шведской войны, теперь уже Пахом с женой решили уехать от греха – вдруг швед под стены придёт – в Москву. Свояченица с радостью согласилась: большой московский дом покойного мужа – гостя[60], бывавшего и у самого царя! – стоял пустой, давно пора было проведать, как там управляется челядь. Собрав пожитки, прихватив казну, они выехали из Великого Новгорода как рассвело – и вскоре попались на глаза шайке разбойников.

– Твои люди зря бежать, это есть плохие воины, – вытирая усы после очередного возлияния, со знанием дела сказал купцу ритмейстер.

– Я этим воинам, как вернусь в Новгород, холку-то намылю да вон выгоню! Ежели б не твоя шведская милость, быть бы мне убиту! – уже прознавши от пятидесятника, что его спас пленный шведский офицер, честно ответил Берониусу Зубов. – Бона как бывает. Я бёг от шведа, а он меня спас!

– Как думаешь, добрый молодец, – обратился он к стрельцу, – позволит воевода этой пленной милости на моём дворе жить? Всё одно, покудова его судьбу не решат, где-то обретаться шведу надобно?

– Ну, это как воевода решит… – замялся Фома.

– Али как дьяк ему подскажет, – подмигнул стрельцу Пахом. – А дьяка-то я знаю. Мне всё одно теперича отлежаться надо. Так хоть добром за добро отплачу.

У женщин шла своя беседа.

– Ой, Меланья, говорила вдовой сестре Аглая. – У тебя ж снова в глазах огонь! Али нехристь глянулся?