Струги на Неве. Город и его великие люди

– А верно! – просиял Алексей Михайлович. – Молодец стольник! Я-то мыслил, он, книгочей да богомолец, будет боле для посольских дел пригоден, по нужде лишь и ране его воевать усылал, а он вишь как себя показал!

Царь о чём-то задумался, казалось, не замечая стоявшего перед ним пятидесятника, окружавших кресло бояр и воевод.

– Как тебя?

– Фома.

– А дале?

– Извеков, – задохнувшись от нахлынувшего радостного чувства выдавил из себя стрелец: честь-то какая: сам великий государь Всеа Росии имя спрошает!

– Не про тебя ли доносили: мол взял стрелец Фома в плен первого на этой войне шведского офицера. Было?

– В Канцах, великий государь, – не поднимая глаз подтвердил гонец. – По приказу воеводы Потёмкина я свёз его князю Голицыну в Новгород.

– Ведаю, князь отписал.

– Потом ты дрался на шведском корабле и взял одно из знамён? Это вот, с Карловым именем?

– Истинно так, великий государь. И заколол протазаном офицера.

– Молодец! Я повелел и в сотенные знаменщики дворян ставить. А ты в лагерь враз два шведских знамени привёз. Быть тебе посему в шляхетском звании и сотником стрелецким, Фома Извеков! – торжественно произнёс государь. – Возвращайся к Потёмкину и скажи: порадовал он меня. Свидимся – пожалую за верную службу. И поповича не забуду. За первый взятый нами корабельный стяг!

Фома упал на колени.

– Храни тебя Господь, воин, – перекрестил его, чуть приподнявшись с трона, Алексей Михайлович и, оглядев воевод, громко объявил:

– Нынче ночью быть штурму!

Заранее склонивший государя к такому решению князь Черкасский довольно усмехнулся в усы.

К утру город был взят русскими.

…Сотник Фома задержался в лагере не по своей воле – после беседы с царём его остановил прямо у шатра какой-то дьяк и передал, что старинный знакомец Потёмкина Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин зовёт шляхтича Извекова к себе по важному делу.

– В дополнение в царёву повелению будет письмо, – шепнул на ухо дьяк.

– Тады веди, я ж дорог тут не ведаю, – пожал плечами Фома.

В скромной палатке ничто не напоминало о высоком статусе хозяина – главного дипломата российского государства. Ордин-Нащокин, важный и даже спесивый на официальных мероприятиях, был прост и неприхотлив в частной жизни. Стрелец с удивлением оглядел убогую даже по военному времени обстановку: грубо сколоченный стол, заставленный глиняной и деревянной посудой, две лавки, сундук, походная кровать.

– Небогато, да? А пред кем на войне кичиться-то? На войне добрый меч нужней златого кубка! – неожиданно раздался за спиной голос хозяина.

Фома обернулся и увидал невысокого роста дворянина в хорошем, но неброском кафтане, сафьяновых сапогах, шёлковой мурмолке.

– Эй, угощайте гостя! – крикнул Ордин-Нащокин невидимым слугам, и тут же не понять откуда выскочил шустрый отрок, споро наполнил глиняные кружки и с поклоном подал одну дворянину, другую – стрельцу.

– Пей, сотник! Это хорошее рейнское вино. И я выпью за твоё возвышение! Заслужил!

– Благодарствуй, боярин! – не заставил себя упрашивать Извеков и в два глотка опустошил кружку. – Верно. Доброе вино.

– Я не боярин. По отечеству я – городовой дворянин. Но сам видишь: ничто не вечно – наш всемилостивеший государь щедро жалует за верную службу! – снял мурмолку при упоминании царя Афанасий Лаврентьевич.

Стрелец, последовав его примеру, быстро скинул шапку и боле её не надевал.

– Я видал, ты пред государем едва чувств не лишился. Во что он был одет-то, хошь помнишь?

– Ой не помню! Как туман окутал всё, сродни тому что наши струги от свейских пушкарей на Неве скрыл. Помню тока: взгляд у царского величества приветлив, а сам он – с бородой!

– А ты генерала Горна споймай да представь пред светлые царские очи. Будет случай другой раз узреть персону нашего всемилостивейшего государя.

Стрелец начал переминаться с ноги на ногу.

– Ладно, чаю, непривычно тебе средь нас, к своим охота, – понимающе улыбнулся Ордин-Нащокин. – Я тебе письма к Потёмкину и Пушкину дам. Свезёшь с бережением от лихих людей!

– Уберегу! Как свейский рейтар купчиху!

– Каку купчиху? О коей мне князь Голицын писал? А ну расскажи подробнее! Это ж ты с ним её спасал! – оживился Афанасий Лаврентьевич, припомнив так повеселившее его письмо из Новгорода.

Сотник отхлебнул ещё вина, уже подлитого слугой в кружку сразу после слов лучшего царского дипломата, и в подробностях рассказал о путешествии с пленным ритмейстером Берониусом из Ниеншанца в Новгород. Как тот облачался в рейтарские доспехи. Как они отбивали от разбойников купеческий поезд, как его ранили. А главное, как ритмейстера в латах, несущегося на татей с протазаном наперевес, вдовая купчиха со страху приняла за Георгия-Победоносца, а князь-воевода прозвал каким-то Доном Кишотом.

Ордин-Нащокин слушал и хохотал без передыху, сначала в наклоне опершись о лавку, а затем и свалившись на неё:

– Воспылала к нему страстью… к Дону Кишоту… – ой, уморил сотник. Будет чем государя повеселить… – Отрок!

Кружки вновь наполнились вином.

– Спасибо, Фома, разогнал печальны мысли! И где ж сей спаситель вдов ныне?

– Днями с купеческим поездом в Москву отправят. Воевода разрешил.