Тайна булгаковского «Мастера…»

Вот такие удивительные превращения происходят с персонажами восьми булгаковских снов, в которых все участники якобы белогодвижения на поверку оказываются краснымибольшевиками. У них только «маски» окрашены в белыйцвет.

Эти цветные метаморфозыи отвечают на вопрос, о чём же на самом деле повествует пьеса «Бег». Она — о «русской азартной игре с дозволения полиции», иными словами, о российской революции, обернувшейся кровавым разбойничьим бунтом.

Революционный «шаг», который призывали «держать» воспевавшие Октябрь поэты, Булгаков превратил в революционный «

бег». «Двенадцати апостолам» Александра Блока он противопоставил «двенадцать разбойников». Не случайно «соя восьмой и последний» предваряется эпиграфом: «… Жили двенадцать разбойников …», а своеобразным музыкальным лейтмотивом восьмого сна стала старинная разбойничья песня: «Жили двенадцать разбойников и Кудеяр‑атаман»\ Этот гимн артурова балагана явно намекал на «Интернационал», который был гимном зиновьевского Коминтерна.

В первых «снах» пьесы её герои «бегут» по полям сражений Крыма. Затем этот «бег», потеряв свою «революционность», становится «тараканьим».

Булгаковский «Бег» — это рассказ об ужасах гражданской войны. И о судьбах главных её зачинщиков. Автор пьесы утверждает, что в море пролитой крови красные

виноваты не в меньшей степени, чем белые.

На «красном» Сталине не меньше грехов, чем на «белом» Хлудове. И если Хлудов трогается рассудком, если его преследуют кошмарные видения, то и Сталина должны мучить те же недуги.

Если изгнание из армии мало трогает белогвардейца Чар‑ноту, то и отстранение от военных дел красноармейца Троцкого никак его не изменит.

Если белоэмигрант Корзухин как был на плаву, так на плаву и остаётся, то и красныйКаменев тоже не утонет.

Если белый

«тараканий царь» Артур процветает, то и красныйкоминтерновский вождь Зиновьев тоже на коне.

Да, гражданская война давно закончена. Но белые и красные продолжают свой бесконечный бег. Первые — на чужбине, вторые — у себя на родине. Белые Булгакова интересуют мало, он эмигрантов не знает. Его тревожат другие вопросы: куда бегут красные большевистские «тараканы», что представляет собой красное «тараканье» царство, и насколько прочно их призрачное «тараканье» счастье?

Отсюда и один из вариантов финала «Бега», состоящий из трёх восклицаний:

«ХЛУДОВ. Поганое царство! Паскудное царство! Тараканьи бега!»

Вот оно — ещё одно толкование загадочного смысла любимой Булгаковым буквы «П»: «погань», «паскудство

». Словами, начинающимися на эту букву, писатель вновь одарил ненавистный ему большевистский режим. Это его называет он поганым царством, это его уличает в паскудстве.

Булгакову и на этот раз казалось, что его иносказательных намёков малообразованные советские чиновники не поймут, едких насмешек не заметят. Однако он вновь заблуждался. Пусть не всё, но кое‑что многие из первых читателей «Бега» поняли, заметили, почувствовали. И ответный удар ждать себя не заставил.

Начало преследования

Во второй половине 20‑х годов XX века в культурной жизни страны Советов бушевало множество самых разных пропагандистских кампаний. Одна из них, наиболее шумная и злобная, вошла в историю советской литературы под названием актибулгаковской. Это искусно раздувавшееся погромное мероприятие было организовано в ответ на творческую деятельность писателя, чьё дерзкое «подкалывание» режима большевиков становилось всё более вызывающим. Вот и пришлось властям предпринять ответные шаги.

На Булгакова всей своей мощью обрушился аппарат партийной пропаганды. Его имя принялись склонять (почти не выбирая выражений) чуть ли не со всех трибун. Каких только ярлыков на него ни навешивали. В каких только грехах ни обвиняли. Его «чуждые пролетариату» творения предавали повсеместной анафеме. Само слово «булгаковщина» стало нарицательным, превратившись в синоним махровой антисоветчины.

Весной 1927 года в отделе агитации и пропаганды ЦК состоялось совещание по вопросам театра. От присутствовавшего на нём наркома Луначарского потребовали объяснений по поводу того, как мог он пропустить на советскую сцену откровенно крамольную пьесу Булгакова. Наркому пришлось оправдываться:

«… о „Днях Турбиных“ я написал письмо Художественному театру, где я сказал, что считаю пьесу пошлой и советовал её не ставить».