Тайна булгаковского «Мастера…»

«Звонок из Ленинграда, но говорит не Асафьев, а жена его, и повторяет только одно — „Ваши письма расстроили Бориса Владимировича“. Михаил Афанасьевич сердился, говорил мне потом, что ни одно доброе дело не остаётся без наказания».

В канун нового 1939 года Булгаков слёг с гриппом. Болея, размышлял о трудной судьбе «Минина и Пожарского» и о туманном будущем «Дон Кихота». Ведь о ещё ненаписанной пьесе ему тоже говорил Керженцев — на той декабрьской встрече после премьеры «Поднятой целины». Елена Сергеевна записала тогда, что Платон Михайлович…

«О „Дон‑Кихоте“ сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовалась современная Испания. О, ччёрт!..»

В Испании, как известно, в тот момент шла гражданская война, в которой Советский Союз поддерживал республиканцев. Каким образом это должно было отразиться в булгаковской пьесе, понять было невозможно.

Вновь обратимся к агентурной сводке. В ней затрагивалась и испанская тема. Стукач‑доносчик передавал по начальству такие слова Михаила Булгакова:

«Об испанских событиях читал всего три‑четыре раза. Мадрид возьмут, и будет резня. И опять‑таки, если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней — мне всё равно бы этого не дали.

Если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: ага, Булгаков радуется, что фашисты победили».

А год 1937 тем временем завершился. «Горький вкус у меня от него», — записала в дневнике Елена Сергеевна.

С 11 по 20 января 1938 года проходил очередной пленум ЦК ВКП(б). Сообщая о результатах его работы, газеты писали, что, хотя явные враги уже истреблены, в стране враждебных элементов ещё предостаточно. Поэтому советским людям был брошен очередной клич:

«Пора истребить замаскированного врага, пробравшегося в наши ряды и старающегося фальшивыми криками о бдительности скрыть свою враждебность

!»

Выводы из решений пленума были сделаны молниеносно. Уже 18 января газеты принесли сообщение, тут же попавшее в дневник Елены Сергеевны:

«… гробовая новость о Керженцеве. На сессии в речи Жданова Керженцев назван коммивояжёром. Закончилась карьера. Боже, сколько путаницы он внёс, сколько вреда причинил искусству».

Запись от 30 января:

«Говорят, что Равичев (или Рабинович) — помощник Керженцева, застрелился».

А Булгаков 4 февраля отправил письмо Сталину. На этот раз Михаил Афанасьевич просил не за себя, а за Николая Эрдмана, которому после отбытия ссылки не разрешали жить в столице.

6‑го числа…

«Утром звонок Дмитриева, просится прийти немедленно. Пришёл подавленный. Оказывается, жену его, Елизавету Исаевну, арестовали. Советовался, как хлопотать».

Этот арест никого не удивил: всё шло своим чередом. Не зря ведь про лубянское ведомство, продолжавшее избавляться от сподвижников Ягоды, наиболее отчаянные остряки с усмешкой говорили: «Цветочки сорваны, теперь за ягодки взялись!».

Однако новость, о которой узнали 23 февраля, огорошила настолько, что в неё не хотелось верить:

«… М[ихаилу] А[фанасьевичу] говорили, что арестован доктор Блументаль (!) Что всё это значит

?»

В самом деле, какую опасность для советского строя мог представлять врач‑гинеколог Н.Л. Блументаль? Понять было невозможно.

Запись от 28 февраля:

«Сегодня в газетах сообщение о том, что 2 марта в открытом суде (в Военной коллегии Верховного суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и других…»

Завершение романа

А жизнь в доме Булгаковых текла по‑прежнему, без особых видимых изменений. Днём — работа в Большом театре, вечером — гости или походы в театры. Иногда Михаилу Афанасьевичу удавалось вырвать часок‑другой и сходить на каток с пасынком Сергеем.