Тайна булгаковского «Мастера…»

— Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю всё вперёд, что произойдёт. Меня травят, я даже знаю, кто. Драматурги, журналисты.

Потом М[ихаил] А[фанасьевич] сказал им всё, что он думает о МХАТе, все вины его в отношении М[ихаила] А[фанасьевича], все хамства. Прибавил:

— Но теперь уже всё это — прошлое. Я забыл и простил. (Как М[ихаил] А[фанасьевич] умеет — из серьёза в шутку перейти.) Но писать не буду…

Марков:

— МХАТ гибнет. Пьес нет… Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?..

М[ихаил] А[фанасьевич] сказал:

— Это, конечно, очень трудно… хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы.

Они с трудом ушли в пять часов утра…»

В этом разговоре Булгаков был вполне откровенен и искренен. Последние годы жизни наглядно продемонстрировали полную бесперспективность практически всех его драматургических попыток. Сколько размышлений было об этом, сколько горьких слов высказано вслух в период откровений. Елена Сергеевна записывала:

«Подумать только, у М[ихаила] А[фанасьевича]написано двенадцать пьес, — и ни копейки на текущем счету. Идут только две пьесы в одном театре».

«Две пьесы» — это «Дни Турбиных» и инсценировка «Мёртвых душ».

И всё‑таки он решил рискнуть. Слишком необычной была ситуация. Точнее, даже не ситуация, а главный герой его будущей пьесы — не простой смертный, а великий вождь в ореоле всенародной славы.

Сохранилась тетрадь, где рукой Михаила Булгакова поставлена дата (10 сентября 1938 года) и написано:

«„Пастырь“. Материалы для пьесы или оперы о Сталине».

Однако в полную силу посвятить себя этому делу мешали суетливые повседневные хлопоты. Дни по‑прежнему поглощались служебной текучкой: Булгаков то пропадал в театре, то просиживал в балетном техникуме, то сочинял свои либретто, то правил чужие. А по вечерам приходили гости, их надо было развлекать, веселить…

Дневник Елены Сергеевны продолжал заполняться печальными фразами:

«Но между всеми этими делами — постоянный возврат к одной и той же теме — к загубленной жизни М[ихаила] А[фанасьевича].

М[ихаил] А[фанасьевич] обвиняет во всём самого себя. А мне тяжело слушать это. Ведь я знаю точно, что его погубили. Погубили писатели, критики, журналисты. Из зависти. А кроме того, потому, что он держится далеко от них, не любит этого круга, не любит богемы, амикошонства.

Ему это не прощается. Это как‑то под пьяную лавочку высказал всё Олеша».

А тут вдруг Большому театру срочно потребовалось либретто по рассказу Мопассана «Мадемуазель Фифи». Музыку должен был писать Исаак Дунаевский. Тема захватила. Личность композитора тоже. Пришлось приниматься за либретто. Будущую оперу назвали «Рашель».

И в гости к Булгаковым зачастил обаятельнейший человек, находившийся к тому же в пике славы. Его песни из кинофильмов «Весёлые ребята», «Цирк», «Волга‑Волга», «Дети капитана Гранта» пела вся страна. Когда он приходил, булгаковская квартира мгновенно заполнялась весёлой музыкой, звонкими голосами поющих, шумом и смехом. Но стоило гостю уйти (как правило, далеко заполночь), Михаил Афанасьевич вновь впадал в уныние.

Тем временем до театральной общественности дошли слухи о том, что Булгаков написал пьесу о хитроумном странствующем рыцаре. Начались телефонные звонки. Елена Сергеевна с горечью констатировала:

«Как всё повторяется. М[ихаил] А[фанасьевич] напишет пьесу — шевеление, звонки, разговоры, письма. Потом пьеса снимается — иногда с грохотом, как „Мольер“, иногда тихо, как „Иван Васильевич“, — и наступает полная тишина».