Тайна булгаковского «Мастера…»

В конце сентября к Булгаковым вновь пришли Марков и Виленкин:

«Старались доказать, что сейчас всё по‑иному: плохие пьесы никого не удовлетворяют, у всех желание настоящей вещи. Надо, чтобы М[ихаил] А[фанасьевич] сейчас именно написал пьесу. М[ихаил] А[фанасьевич] ответил, что раз Литовский опять выплыл, опять получил место и чин, — всё будет по‑старому. Литовский — это символ…

Марков, уходя, говорил: „в воздухе — грозный призрак войны “».

На следующий день предчувствие Маркова получило подтверждение:

«Включила радио: войска идут через Берлин в полной готовности. Гитлер объявил Чехии ультиматум».

1 октября — звонок из театра Вахтангова:

«„Дон‑Кихота“ читали в надлежащих местах (где?!), и он очень понравился…»

Но Булгаков уже не верил ни в какие оптимистические прогнозы, и 4 октября Елена Сергеевна записала:

«Настроение у нас убийственное. Это, конечно, естественно, нельзя жить, не видя результатов своей работы».

Ещё через несколько дней (несмотря на то, что до 3 часов ночи весело «играли в винт») Елена Сергеевна вновь отметила:

«У Миши мрачное настроение».

А в это же самое время совсем недалеко от дома, в котором жил Булгаков — в застенках НКВД выбивали показания из Семёна Григорьевича Гендина, того самого следователя, что в 1925 году допрашивал в ОГПУ Михаила Афанасьевича о «Собачьем сердце». Гендин успел дослужиться до должности исполняющего обязанности начальника Разведывательного Управления штаба РККА, но пробыл на этом посту всего 8 месяцев — с сентября 1937‑го по май 1938‑го. 22 октября 1938 года его расстреляли.

Вот так протекала тогда жизнь.

У Булгакова в тот момент были свои неприятности. В начале ноября в магазине Литфонда — там, где всегда покупали писчую бумагу, он встретил вдруг неожиданный отказ. Елена Сергеевна написала в дневнике, что Михаилу Афанасьевичу было заявлено, что…

«…он уже и так получил больше нормы, а норма, оказывается, четыре килограмма бумаги в год.

На чём же теперь писать?».

5 ноября Комитет по делам искусств и Главрепертком дали разрешение на постановку «Дон Кихота». Но от этого жизнь Булгакова не изменилась ни на йоту: вновь летели дни, отданные Большому театру, и вечера, подаренные друзьям. И снова возникали жалобы на плохое самочувствие:

«Дикая мигрень. А всё оттого, что ложимся спать каждый день под утро. Вот и вчера тоже вернулись… в четыре часа, а легли спать в пять».

И всё чаще в дневник заносились печальные размышления о бесцельно растрачиваемом времени:

«При работе в театре (безразлично, в каком, говорит Миша, а по‑моему, особенно в Большом) — невозможно работать дома — писать свои вещи. Он приходит такой вымотанный из театра — этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задавал вопрос — что же делать? От чего отказаться? Быть может, переключиться на другую работу? Что я могу сказать? Для меня, когда он не работает, не пишет своё, жизнь теряет всякий смысл».

Запись от 22 декабря 1938 года:

«В Москве уже несколько дней ходят слухи о том, что арестован Михаил Кольцов».

Последний год

Наступил год 1939‑ый, последний год жизни, как называл его сам Михаил Булгаков. Ещё в «Жизни господина де Мольера» он попытался представить, как всё это произойдёт. И в главе «Сцены в парке» описал разговор двух французов, одного постарше, другого помоложе: