Тайный агент. На взгляд Запада

Дикий зверь, ведомый инстинктом, пробирался на восток, к Тихоокеанскому побережью, а цивилизованный гуманист трепетно, с опаской и заинтересованностью наблюдал за его действиями. За все эти недели он ни разу не решился воззвать к человеческому состраданию. В настороженном первобытном дикаре подобная робость была естественной, но и другое жившее в нем существо — человек цивилизации, мыслитель, беглый «политический» — прониклось каким-то нелепым болезненным пессимизмом, чем-то вроде временного сумасшествия, вызванного, вероятно, физической усталостью и страданиями, причиняемыми цепью. Ее звенья, представлялось ему, должны были вызывать к нему отвращение всего остального человечества. Это было отталкивающее и красноречивое бремя. Ни у кого и капли жалости не вызовет омерзительный вид находящегося в бегах человека с оборванной цепью. Цепь воздействовала на его воображение подспудно, но безошибочно. Ему казалось, что никто не устоит перед соблазном прикрепить ее свободный конец к какой-нибудь скобе в стене, чтобы отправиться за ближайшим полицейским. Прячась по ямам и кустам, он вглядывался в лица ничего не подозревавших селян, трудившихся на вырубках или проходивших по тропе на расстоянии одного-двух футов от него. Ему представлялось, что ни один человек на земле не выдержит искушения цепью.

Но однажды он повстречал женщину, которая была одна. Это произошло на опушке леса, на открытом склоне, поросшем жесткой травой. Женщина сидела на берегу небольшого ручья; голова ее была покрыта красным платком, рядом, под рукою, стояла корзинка. Неподалеку виднелось несколько бревенчатых изб и водяная мельница над прудом, окруженным березами и блестевшим в сумерках как стекло. Он молча подошел к ней — за его железный пояс был заткнут топор, в руке он держал толстый сук; в спутанных волосах, свалявшейся бороде застряли листья и веточки; тряпье, которым были обернуты звенья цепи, трепалось на ветру. Слабое позвякиванье заставило женщину повернуть голову. Она была слишком испугана диким видением, чтобы вскочить или хотя бы закричать, однако не принадлежала к тем, кто падает в обморок… Не сомневаясь в том, что ее прикончат на месте, она закрыла глаза руками, чтобы не видеть опускающегося на нее топора. Когда же у нее хватило наконец духа поднять глаза, она увидела, что косматый дикарь сидит на берегу в шести футах от нее, подтянув голые ноги к подбородку и обхватив их худыми, жилистыми руками; длинная борода прикрывала его колени; все его скорченное тело, согнутые ноги, голые плечи, лохматую голову с покрасневшими, выпученными глазами сотрясала сильная дрожь, и при этом звероподобное существо пыталось что-то сказать. Шесть недель он не слышал звука собственного голоса. Казалось, он вообще утратил дар речи. И он так бы и остался немым, отчаявшимся зверем, если бы женщина не вскрикнула вдруг от глубокой жалости; женское сострадание, распознавшее под страшною личиной чудовища поистине несчастного человека, вернуло ему человеческое обличье. Эта картина изображена в его книге весьма и весьма красочно. Кончилось тем, пишет он, что женщина пролила над ним слезы, святые, искупительные слезы, и сам он тоже плакал от радости, словно раскаявшийся грешник. Велев ему укрыться в кустах и терпеливо ждать (в поселении ожидался полицейский патруль), она ушла к избам, пообещав вернуться ночью.

Все получилось прямо-таки провиденциально: женщина эта недавно вышла замуж за деревенского кузнеца; она уговорила мужа прийти вместе с нею и принести с собой орудия ремесла: молоток, зубило, небольшую наковальню… «Оковы мои, — говорится в книге, — были сбиты на берегу ручья, в звездном свете тихой ночи, склонившимся у моих ног атлетически сложенным, молчаливым парнем из народа, в то время как женщина, прижав руки к груди, стояла рядом как гений свободы». Сколь символичная пара! При этом они снабдили вновь возрожденного члена общества пристойной одеждой и вдохновили его сообщением о том, что до Тихоокеанского побережья всего несколько миль. По сути, он уже мог увидеть его с вершины соседней гряды сопок…