Тайный агент. На взгляд Запада

— Разумеется, волю надо пробудить, вдохновить, направить, — продолжала она. — В этом состоит задача настоящих агитаторов. Этому надо посвятить жизнь. Низость рабства, вранье абсолютизма нужно вырвать с корнем, истребить. Реформы невозможны. Нечего реформировать. Нет справедливых законов, нет политических институтов. Есть только деспотические манифесты. Есть только горстка жестоких — может быть, слепых — чиновников, противостоящая всему народу.

Письмо тихо зашуршало в ее руке. Я посмотрел на эти легкие листки, покрытые буквами, содержавшими в себе (в силу особенностей почерка) нечто кабалистическое^[178], непостижимое для западного европейца.

— В такой формулировке, — признал я, — проблема выглядит довольно простой. Но, боюсь, я не доживу до ее решения. А если вы вернетесь в Россию, я знаю, что не увижу вас снова. И все же я повторяю: возвращайтесь! Не думайте, что я считаю, что так будет для вас безопаснее. Нет! Я знаю, что в России вас может ожидать всякое. Но я предпочел бы думать о том, что вы подвергаетесь опасности там, чем видеть, как вы столкнетесь с тем, что может поджидать вас здесь.

— Я вам вот что скажу, — произнесла мисс Халдина, немного подумав. — Мне кажется, вы ненавидите революцию; вы считаете ее не вполне честной. Вы принадлежите к народу, который вступил в сделку с судьбой и боится рассердить ее. Но мы не вступали ни в какие сделки. Нам никогда не предлагали их — столько-то свободы за столько-то наличных. Вас передернуло бы, если бы люди, о которых вы думаете хорошо, занялись революционной деятельностью — ведь это, на ваш взгляд, нечто… как бы это выразить… не совсем пристойное.

Я кивнул в знак согласия.

— Вы совершенно правы, — сказал я. — Я очень высокого о вас мнения.

— Не думайте, что я не знаю этого, — поспешно начала она. — Я очень ценю вашу дружбу…

— Я почти ничего для вас не сделал — только смотрел на вас, и всё.

Она слегка покраснела.

— Иногда дорого и то, как смотрят. Я чувствовала себя менее одинокой. Это трудно объяснить.

— В самом деле? Ну что ж, я тоже чувствовал себя менее одиноким. Впрочем, это как раз легко объяснить. Но долго это не продлится. Напоследок хочу сказать вам вот что: во времена настоящих революций — не просто смены династии или проведения политических реформ, а настоящих революций — лучшие люди не выходят на первый план. Подобной, насильственной, революцией руководят поначалу узколобые фанатики и лицемерные тираны. Потом приходит черед напыщенных интеллектуалов-неудачников. Таковы главари и вожди революции. Есть еще, правда, просто негодяи. Люди совестливые и справедливые, благородные, гуманные, преданные идее, бескорыстные и интеллигентные могут дать начало революции, но она быстро уходит от них. Они не вожди революции, а ее жертвы — жертвы отвращения, разочарования, нередко угрызений совести. Надежды, переродившиеся в гротеск, идеалы, ставшие карикатурой, — вот что такое успех революции. От таких успехов по ходу каждой из революций разбивались сердца. Но довольно об этом. Я хотел сказать только одно: я не хочу, чтобы вы стали жертвой.

— Даже если бы я поверила всему, что вы сказали, то все равно не смогла бы думать о себе, — возразила мисс Халдина. — Я приму свободу из любых рук, как голодный принимает кусок хлеба. Настоящий прогресс начнется потом. Нужные люди для этого найдутся. Они уже среди нас. Их можно встретить порой — незаметных, никому не известных, готовящихся…

Она развернула письмо, которое держала в руке и, взглянув на него, повторила:

— Да! Их можно встретить порой! — и зачитала вслух: «Незапятнанные, возвышенные, одинокие».

Снова сложив письмо, она пояснила, отвечая на мой вопросительный взгляд:

— Эти слова относятся к одному молодому человеку, с которым брат познакомился в Санкт-Петербурге. Думаю, он стал его близким другом. Это должно быть так. Его имя — единственное, которое упоминает брат в своих письмах ко мне. Больше никто, только он… И, представьте себе, этот человек здесь. Он недавно приехал в Женеву.

— Вы встречались с ним? — спросил я. — Но, конечно, наверняка встречались.

— Нет! Нет! Не встречалась! Я не знала, что он здесь. Петр Иванович сказал мне об этом. Вы сами слышали, как он упоминал о человеке, недавно приехавшем из Петербурга… Ну вот, это и есть тот самый «незапятнанный, возвышенный, одинокий». Друг моего брата!

— Наверняка замешанный во что-нибудь политическое, — заметил я.

— Не знаю. Да. Должно быть, так. Кто знает? Может быть, именно из-за дружбы с моим братом… Но нет! Это едва ли возможно. Собственно, я знаю только то, что мне сказал о нем Петр Иванович. Он привез рекомендательное письмо от отца Зосимы^[179] — того самого священника-демократа; вы слышали об отце Зосиме?

— О да. Знаменитый отец Зосима примерно год назад провел здесь, в Женеве, что-то около двух месяцев, — сказал я. — Когда он уехал, о нем больше ничего не было слышно.