Тайный агент. На взгляд Запада

— Я собираюсь говорить только об одной женщине… молодой девушке… сестре вашего погибшего друга — мисс Халд иной. Ей, я полагаю, вы могли бы уделить немного внимания. Все, что я хотел сказать, начиная разговор, — это то, что возникла ситуация, которую вы не можете понимать.

Некоторое время я прислушивался к звуку его нетвердых шагов рядом со мной.

— Я полагаю, что лучше рассказать вам о ней, чтобы подготовить почву для вашей следующей встречи с мисс Халд иной. Возможно, она рассчитывала на что-то подобное, оставив нас вдвоем. Полагаю, я уполномочен говорить об этом. Та самая ситуация, на которую я намекал, возникла в связи с первыми глубокими переживаниями по поводу казни Виктора Халдина. Было нечто странное в обстоятельствах его ареста. Вы, несомненно, знаете всю правду…

Он схватил мою руку выше локтя, и спустя мгновение я оказался с мистером Разумовым лицом к лицу.

— Вы как будто из-под земли выросли передо мной с этим разговором. Кто вы такой, черт подери? Это невыносимо! С какой стати? Зачем? Откуда вы знаете, что странно, а что не странно? Какое вам дело до всех этих запутанных обстоятельств, да вообще до чего бы то ни было, что происходит в России?

Свободной рукой он тяжело опирался на трость; и когда он отпустил мою руку, мне было очевидно, что он с трудом держится на ногах.

— Давайте присядем за один из этих свободных столов, — предложил я, делая вид, что не замечаю его неожиданной глубокой взволнованности. Признаюсь, она не оставила меня равнодушным. Мне стало жаль его.

— Какие столы? О чем вы говорите? А, свободные столы? Вон там? Конечно. Я присяду за один из свободных столов.

Я повел его с аллеи к самому центру деревянного помоста перед шале. Швейцарская пара к тому времени уже ушла. Мы были одни, так сказать, на помосте. Мистер Разумов рухнул на стул, уронил трость на землю, поставил локти на стол, обхватил голову руками и, пока я подзывал официанта и заказывал пиво, не сводил с меня упорного, пристального, откровенно изучающего взгляда. Я снес этот беззвучный осмотр безропотно, ибо, по правде сказать, чувствовал себя несколько виноватым за то, что так внезапно набросился на него — «как из-под земли вырос», как он выразился.

Пока мы ждали пиво, я упомянул, что появился на свет, когда мои родители жили в Санкт-Петербурге, и русский язык усвоил еще в детстве^[197]. Город я не помню — мне было девять лет, когда мы навсегда уехали, но с языком в зрелые годы знакомство возобновил. Он слушал меня не двигаясь, — даже глаза его оставались совершенно неподвижны. Однако ему пришлось пошевелиться, когда принесли пиво, — мгновенно выпитая кружка оживила его. Откинувшись на спинку стула, сложив на груди руки, он по-прежнему не сводил с меня пристального взгляда. Мне подумалось, что его гладко выбритое, почти смуглое лицо на самом деле очень подвижно, а эта абсолютная неподвижность — усвоенная привычка революционера, конспиратора, который постоянно пребывает настороже, опасаясь выдать себя в мире, полном соглядатаев.

— Но вы англичанин… преподаватель английской литературы, — пробормотал он голосом, который исходил уже не из сухого горла. — Я слышал о вас. Мне сказали, что вы уже давно живете здесь.

— Совершенно верно. Больше двадцати лет. И я помогал мисс Халдиной в ее занятиях английским.

— Вы читали вместе с нею английскую поэзию, — сказал он, обретя невозмутимость, делавшую его непохожим, абсолютно непохожим на человека, который совсем недавно тяжело и неуверенно шагал рядом со мною.

— Да, английскую поэзию, — сказал я. — Но неприятность, о которой я упомянул, возникла из-за английской газеты.

Он не сводил с меня взгляда. Вряд ли он знал о том, что английский журналист раскопал историю полуночного ареста и предал ее гласности. Когда я рассказал ему об этом, он презрительно пробормотал:

— Это, может быть, полное вранье.

— Полагаю, вы лучше всех можете судить об этом, — ответил я, слегка сбитый с толку. — Должен, однако, признаться, что мне это в целом кажется правдой.

— Как можете вы отличить правду от лжи? — спросил он в своей новой невозмутимой манере.

— Не знаю, как это делается у вас в России… — начал я с некоторым раздражением, вызванным переменою в моем собеседнике. Он перебил меня:

— Какая разница — в России или еще где-нибудь, если речь идет о газете? Ложь не влияет на цвет типографской краски и форму букв.

— Да, но есть другие мелочи, на которые можно опираться. Характер издания, общее правдоподобие сообщения, рассмотрение мотивов происшедшего и так далее. Я не доверяю слепо обстоятельности специальных корреспондентов, но зачем вдруг одному из них понадобилось бы состряпать подробный, и при этом лживый, отчет о том, что никому во всем мире не интересно?

— Ну, разумеется, — проворчал он. — То, что происходит у нас, никому не интересно — просто сенсационная история, чтобы развлечь читателей газет, высокомерную Европу, проникнутую презрением к остальному миру. Противно думать об этом. Но ничего, дождутся они!