Тайный агент. На взгляд Запада

Он оборвал себя на этой своеобразной угрозе, обращенной к западному миру. Стараясь игнорировать его гневный взгляд, я заметил, что друзей семьи Халдиных должна волновать не степень осведомленности или неосведомленности газетчика, а произведенный несколькими печатными строками эффект — и только он один. И, безусловно, он должен считаться одним из этих друзей — хотя бы уже из-за одного того, что покойный был его товарищем по борьбе и близким другом. В этот момент, вместо того чтобы разразиться целым потоком слов (к чему я мысленно готовился), он, к моему удивлению, вздрогнул всем телом. Усилием воли обретя спокойствие, он туже скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула с улыбкою, в которой промелькнули злость и насмешка.

— Да, товарищем и близким другом… Очень хорошо, — сказал он.

— Я и рискнул заговорить с вами на основе этого предположения. И я не могу ошибаться. Я был свидетелем того, как Петр Иванович сообщил мисс Халдиной о вашем приезде, и я заметил, что ей стало легче и радостнее, когда она услышала ваше имя. Потом она показала мне письмо своего брата и зачитала строки, в которых он упоминает вас. Кто же вы еще, как не друг?

— Разумеется. Это прекрасно известно. Друг. Совершенно верно… Продолжайте. Вы говорили о каком-то эффекте.

Я сказал себе: «Он хочет выглядеть черствым, суровым революционером, который предан разрушительной идее, а потому недоступен для обычных эмоций. Он молод и, несмотря на всю свою искренность, немного рисуется перед незнакомым человеком, к тому же иностранцем, да еще и стариком. Юность должна самоутверждаться…» Насколько можно сжато я поведал ему о состоянии ума бедной миссис Халдиной, вызванном известием о безвременной кончине ее сына.

Он слушал — я чувствовал это — с глубоким вниманием. Его поначалу прямо устремленный мне в лицо взгляд опускался все ниже и ниже, пока не остановился в конце концов на земле у его ног.

— Вы можете понять чувства его сестры. Как вы сами сказали, я всего-навсего читал с нею кое-что из английской поэзии, и я не буду пытаться говорить об этой девушке, чтобы не вызвать вашей усмешки. Но вы видели ее. Она из тех редких человеческих существ, которые не нуждаются в комментариях. По крайней мере, я так думаю. Кроме сына и брата, у них не было никого, кто связывал бы их с остальным миром, с будущим. Потеряв брата, Наталия Халдина лишилась самого фундамента своего активного существования. Учитывая все это, может ли вас удивлять, что она столь пылко обратилась к единственному человеку, которого ее брат упоминает в своих письмах? Ваше имя для нее — что-то вроде наследства.

— Что он мог написать обо мне?! — воскликнул мой собеседник тихим, раздраженным голосом.

— Всего несколько слов. Не мне повторять их вам, господин Разумов. Но вы можете мне поверить: этих слов достаточно, чтобы заставить мать его и сестру поверить в ценность ваших суждений, в истинность всего, что вы им скажете. Отныне вы не можете пройти мимо них как мимо совершенно чужих людей.

Я замолчал и какое-то мгновение сидел, прислушиваясь к шагам тех немногих гуляющих, которые ходили взад-вперед по широкой центральной аллее. Пока я говорил, он сидел, сложив руки, опустив голову на грудь. Неожиданно он резко встрепенулся.

— Должен ли я в таком случае пойти и солгать этой старой женщине?!

В этих словах не было гнева; в них было что-то другое, более мучительное и не столь простое. Я ощутил жалость и в то же время глубокое недоумение относительно смысла этого выкрика.

— Бог мой! Да разве есть необходимость лгать? Я надеялся, вы сможете их как-то утешить. Я думаю сейчас о несчастной матери. Ваша Россия — действительно жестокая страна.

Он слегка поерзал на сіуле.

— Да, — повторил я. — Я думал, вам есть что сказать им.

Губы его странно покривились, перед тем как он заговорил:

— А что, если об этом не стоит говорить?

— В каком смысле — не стоит? Не понимаю.

— С любой точки зрения.

Я заговорил более резким тоном:

— Я полагаю, всё, что могло бы прояснить обстоятельства того полуночного ареста…

— О котором сообщил журналист, чтобы развлечь цивилизованную Европу, — вставил он насмешливо.

— Да, сообщил… Но разве неправду? Я не понимаю вашего отношения к этому. Или тот человек — герой для вас, или…

Он так резко приблизил ко мне лицо с раздувшимися от ярости ноздрями, что мне стоило большого труда не отпрянуть назад.

— Вы спрашиваете меня! Кажется, вас забавляет все это. Послушайте! Я — труженик. Я учился. Да, я учился очень усердно. Здесь есть кое-какой ум. (Он постучал себя пальцами по лбу.) Вы думаете, у русского не может быть здоровых амбиций? Да, у меня даже были перспективы. Определенно были! И вот вы сейчас видите меня здесь, за границей, все оставлено мною в прошлом, утрачено, принесено в жертву. Вы видите меня здесь — и вы спрашиваете! Вы видите меня, нет? Вот он я, сижу перед вами!

Он резко откинулся назад. Я сохранял наружное спокойствие.

— Да, я вижу вас здесь; и, полагаю, вы здесь из-за дела Халдина?

Он изменил манеру.

— Вы называете это делом Халдина, так? — спросил он безразличным тоном.