Тайный агент. На взгляд Запада

Я весьма хорошо понимал: о чем бы ни вели они разговоры, мыслями они непременно должны обращаться к погибшему, который свел их вместе. Это было неизбежно. Но и живой человек не мог не вызывать ее интереса. Это тоже было неизбежно, полагаю. И, продолжив расспросы, я узнал, что Разумов раскрылся перед нею, представ весьма необычным революционером, презирающим лозунги, а также теории, касающиеся людей. Мне понравилась в нем эта черта — и в то же время немного озадачила.

— Его ум идет впереди, намного впереди борьбы, — объяснила мисс Халдина. — Но, разумеется, при этом он не забывает о работе, — добавила она.

— И вы понимаете его? — спросил я прямо.

Она снова поколебалась.

— Не совсем, — проговорила она.

Я заметил, что она очарована его таинственной сдержанностью.

— Знаете, что я думаю? — продолжила она, отбросив первоначальную манеру разговора — лаконичную и как бы не желающую вдаваться в подробности. — Я думаю, что он наблюдает за мной, изучает меня, чтобы узнать, достойна ли я его доверия…

— И вам это нравится?

Мгновение она хранила загадочное молчание. Затем заявила — с жаром, но доверительно:

— Я убеждена, что этот необыкновенный человек обдумывает какой-то масштабный план, какое-то грандиозное начинание; им владеет эта идея, она мучит его — и еще его мучит одиночество.

— И он, надо понимать, ищет помощников? — спросил я, отвернувшись.

Снова наступило молчание.

— Почему бы нет? — произнесла она наконец.

Погибший брат, умирающая мать, иностранный друг — все отступило на задний план. Но с другой стороны, кого-кого, а Петра Ивановича можно было теперь совершенно не опасаться. Эта мысль утешила меня. И все же я видел, как вокруг девушки сгущается, подобно тьме наступающей ночи, гигантская тень русской действительности. Вот-вот она поглотит ее. Я осведомился о здоровье миссис Халдиной — еще одной жертвы этой убийственной тени.

Раскаяние и неловкость появились в ее честных глазах. Непохоже, чтобы маме стало хуже, но знал бы я, что за странные фантазии возникают у нее порой! Тут мисс Халдина, взглянув на часы, объявила, что не может оставаться дольше ни минуты, и, торопливо пожав мне руку, легко умчалась прочь.

Определенно, мистер Разумов не должен был появиться в тот день. Юность непостижима!

Но не прошло и часа, как я, пересекая площадь Моллар, увидел его — он садился в трамвай, направлявшийся к южному берегу.

«Он едет в шато Борель», — подумал я.

Высадив Разумова у ворот шато Борель, где-то в полумиле от города, трамвай продолжил свой путь между двух прямых линий тенистых деревьев. По другую сторону дороги располагался освещенный солнцем короткий деревянный пирс, выходивший на мелкую бледную воду, — дальше она приобретала яркий голубой цвет, который неприятно контрастировал с аккуратными зелеными склонами противоположного берега. Открывавшийся вид (слева — портовые пристани из белого камня, мертвенно выделяющиеся на фоне темных городских зданий, справа — обширное водное пространство с незапоминающимися, ничем не выдающимися мысами) поблескивал, как новенькая олеография^[199], и отличался такою же банальностью. Разумов с презрением отвернулся. Он находил этот вид тошнотворным — гнетуще-тошнотворным — в его лишенной всякого содержания отделке: то было само совершенство посредственности, достигнутое наконец после столетий труда по возделыванию земли. И, повернувшись к виду спиной, Разумов стал рассматривать ворота шато Борель.

Железная решетка и кованая арка между двумя темными, потемневшими от воздействия непогоды каменными столбами сильно заржавели; и, хотя под аркой проходили свежие следы колес, ворота выглядели так, как будто их весьма давно не открывали. Но рядом с будкой привратника, сооруженной из того же серого камня, что и столбы ворот (окна будки были плотно закрыты ставнями), имелась небольшая калитка. Ее решетка тоже была покрыта ржавчиной; калитка стояла приоткрытой и выглядела так, как будто ее давно не закрывали. Попытка Разумова открыть ее чуть пошире не увенчалась успехом.

— Преимущества демократии. Здесь, очевидно, нет воров, — недовольно пробормотал он. Перед тем как войти на территорию поместья, он угрюмо оглянулся на рабочего, праздно развалившегося на одной из скамеек опрятной, широкой аллеи^[200]. Задрав ноги и свесив одну руку поверх низкой спинки общественного места для сиденья, парень царственно предавался отдыху, ощущая себя полным хозяином всего, что его окружало. — Избиратель! Имеющий право быть избранным! Просвещенный! — бормотал Разумов. — Скотина при всем при том.

Разумов миновал ворота и быстро зашагал по широкому изгибу подъездной аллеи, стараясь ни о чем не думать — дать отдых мыслям, да и чувствам. Но, дойдя до террасы перед домом, он споткнулся, как будто налетел на невидимое препятствие. Сердцебиение у него необъяснимо участилось, и это испугало его. Он остановился, взглянул на кирпичную стену террасы, украшенную неглубокими арками, скудно одетую кое-где чахлым плющом, с неухоженной узкой клумбой у ее основания.

«Здесь! — подумал он с трепетом. — Здесь, на этом самом месте…»