Тайный агент. На взгляд Запада

— Я удивлен, — мягко начал Петр Иванович. — Положим, ваши обвинения справедливы, но почему именно вы жалуетесь на клевету и сплетни? Это неразумно. Реальность такова, Кирилл Сидорович, что о вас слишком мало знают, чтобы сплетничать и тем более клеветать. Сейчас вы для всех — человек, причастный к великому делу, о котором мечтали, которое безуспешно пытались совершить. Люди погибали, пытаясь сделать то, что удалось наконец осуществить вам с Халд иным. Вы приезжаете к нам из России как знаменитость. Но вы не можете отрицать, что вы необщительны, Кирилл Сидорович. Люди, с которыми вы встречались, поделились со мной своими впечатлениями. Один написал одно, другой — другое, но я предпочитаю составлять собственное мнение и потому ждал встречи с вами. Вы — человек далеко не заурядный. В этом нет сомнений. И скрытны, очень скрытны. Эта молчаливость, это суровое чело, это несгибаемое и таинственное нечто, что присутствует в вас, внушает надежды и вызывает некоторое любопытство касательно ваших намерений. Есть что-то от Брута…

— Прошу вас, избавьте меня от классических аналогий! — нервно выкрикнул Разумов. — При чем здесь Юний Брут?^[202] Это смешно! Вы хотите сказать, — добавил он саркастически, но сбавив тон, — что все русские революционеры — патриции^[203], а я — аристократ?

Петр Иванович, сопровождавший свою речь жестами, снова убрал руки за спину и в задумчивости прошел несколько шагов.

— Не все — патриции, — пробормотал он наконец. — Но вы, в любом случае, — один из нас^[204].

Разумов горько улыбнулся.

— Но моя фамилия — уж точно не Гугенхеймер, — сказал он насмешливо. — Я не демократически настроенный еврей^[205]. Что с этим поделаешь? Не всем же так подфартило. У меня нет имени, у меня нет…

Европейская знаменитость пришла в волнение. Отступив на шаг, она простерла пред собою руки просящим, почти умоляющим жестом. Глубокий бас выразил страдание.

— Но, мой дорогой юный друг! — вскричал он. — Мой дорогой Кирилл Сидорович…

Разумов покачал головой.

— Я не имею законных прав даже на отчество, которое вы столь любезно используете, обращаясь ко мне. Но что об этом говорить? Я не собираюсь требовать себе этих прав. У меня нет отца. Ну и не надо. Но я вам вот что скажу: дед моей матери был крестьянин — крепостной. Вот какой я «один из вас»! Я не хочу, чтобы кто бы то ни было причислял меня к своим. Но Россия не может от меня отказаться. Не может!

Разумов ударил себя кулаком в грудь.

— Я — Россия!

Петр Иванович медленно шагал вперед, опустив голову. Разумов шел следом, досадуя на себя. Разговор складывался совсем не так, как ему бы хотелось. Любое проявление искренности с его стороны — неосторожность. Но нельзя полностью избегнуть правды, подумал он с отчаянием. Петр Иванович, размышляющий за своими темными стеклами, стал ему вдруг столь ненавистен, что, будь у него, Разумова, нож, представил он себе, он зарезал бы своего собеседника не только без малейших угрызений совести, но и со злобным ликующим удовлетворением. Воображение не хотело расставаться с картиной этой расправы, вопреки воле Разумова. У него будто начинала кружиться голова. «Этого от меня никто не ждет, — повторял он про себя. — Этого от меня… Я мог бы скрыться, сломав запор на калитке, которую вижу вон там, в задней стене. Запор пустячный. Кажется, никто в доме не знает, что он здесь, со мной. Ах да! Цилиндр! Эти женщины найдут цилиндр, который он оставил на лестнице. Потом найдут его самого — лежащим в этих сырых сумрачных аллеях, — но я-то успею скрыться, и никто никогда… Господи! Я схожу с ума?» — спросил он себя в страхе.

Было слышно, как великий человек вполголоса размышляет вслух.

— Гм, да! Это… без сомнения… в определенном смысле… — Он повысил голос. — Да, горд ты, горд…

В интонации Петра Ивановича появилось что-то свойское, фамильярное — слова Разумова о его крестьянском происхождении были услышаны.

— Очень горд, брат Кирилл. И я не хочу сказать, что у тебя нет оснований для этого. Я уже признал, что есть. Я решился заговорить о твоем происхождении просто потому, что придаю этому немалое значение. Ты один из нас — un des nôtres. Я думаю об этом с удовлетворением.

— Я тоже придаю этому значение, — спокойно ответил Разумов. — Я даже не буду отрицать, что и для вас это может иметь значение, — немного помедлив, продолжил он и с некоторым раздражением подумал, что слова эти прозвучали чуточку мрачновато. Оставалось надеяться, что Петр Иванович ничего не заметил. — Но, может быть, не будем больше говорить об этом?

— Хорошо, не будем — после этого раза не будем, Кирилл Сидорович, — упорствовал благородный архиерей революции. — Один этот раз — и все. Вы, разумеется, не можете и на миг предположить, будто я хотел как-то задеть ваши чувства. Вы явно натура возвышенная — вот как я вас толкую. Ваша чувствительность… гм… далеко превосходит обычную. Но дело в том, Кирилл Сидорович, я не знаю, что стоит за ней. И никто здесь, вне России, почти ничего о вас не знает — пока не знает!

— Вы наблюдали за мной? — спросил Разумов.

"^Да"