Тайный агент. На взгляд Запада

При одном лишь воспоминании о первой встрече с Наталией Халдиной у него появилось искушение обратиться в бегство. Он признался себе в этом, но не двинулся с места, — не потому, что желал победить недостойную слабость, а потому, что знал: бежать ему некуда. Кроме того, он не мог покинуть Женеву. Он понимал — даже не задумываясь над этим, — что это невозможно. Это было бы роковым признанием, актом нравственного самоубийства. Да и физически это было бы опасно. Медленно поднялся он по ступеням террасы и прошел меж двух зеленоватых каменных ваз погребального вида, покрытых темными пятнами.

Сквозь выцветший гравий широкой площадки перед домом пробивались кое-где стебли травы; окна первого этажа были закрыты ставнями, дверь, ведущая в дом, открыта настежь. Разумов решил, что его приближение было замечено: стоявший в дверях, без своего обычного цилиндра, Петр Иванович, казалось, поджидал его.

Чопорный черный сюртук и обнаженная голова величайшего феминиста Европы подчеркивали сомнительность его статуса в доме, арендуемом мадам де С., его Эгерией. В его облике церемонность гостя сочеталась с непринужденностью хозяина. Румяный, бородатый, спрятавший лицо за темно-синими очками, он встретил гостя и тут же фамильярно взял его под руку.

Разумов постарался не выказать ни малейшего признака отвращения, — это усилие постоянная необходимость быть осторожным сделала у него почти механическим. Та же необходимость придавала его лицу выражение величавой, почти фанатичной отстраненности. «Героический беглец», вновь впечатленный суровой отрешенностью нового гостя из революционной России, заговорил примирительным, даже доверительным тоном. Мадам де С. отдыхает после бессонной ночи. У нее часто бывают бессонные ночи. Он оставил свой цилиндр наверху, на перилах, и спустился, чтобы предложить своему юному другу прогуляться в одной из тенистых аллей за домом и славно, с открытой душою побеседовать. Озвучив это предложение, великий человек взглянул на застывшее лицо Разумова и не удержался от восклицания:

— Клянусь, молодой человек, вы — незаурядная личность!

— Думаю, вы ошибаетесь, Петр Иванович. Будь я и в самом деле незаурядной личностью, я не очутился бы здесь, не стал бы прогуливаться с вами по саду в Швейцарии, кантон Женева, коммуна — на территории какой коммуны находится это поместье?.. Не важно — в любом случае, в сердце демократии. И очень подходящее для нее сердце — не больше сушеной горошины и примерно такой же ценности. Я не более незауряден, чем все прочие русские, скитающиеся по заграницам.

Но Петр Иванович с жаром запротестовал:

— Нет! Нет! Вы человек необыкновенный. Я более-менее знаю русских, которые… гм… живут за границей. Мне, да и другим тоже, вы кажетесь весьма заметной фигурой.

«Что он хочет этим сказать?» — спросил себя Разумов, развернувшись лицом к собеседнику. На лице же Петра Ивановича отражались задумчивость и серьезность.

— Уж не думаете ли вы, Кирилл Сидорович, что до меня не дошли вести о вас из разных мест, где вы останавливались по пути? Я получаю письма.

— О да, обсуждать друг друга мы умеем, — заметил Разумов, слушавший с большим вниманием. — Пересуды, сплетни, подозрения, все такое — в этом нам нет равных. В клевете, кстати тоже.

Позволив себе этот выпад, Разумов очень умело скрыл овладевшую им тревогу. Одновременно он говорил себе, что никаких реальных причин эта тревога иметь не может. Очевидная искренность протестующего голоса принесла ему облегчение.

— Бог мой! — воскликнул Петр Иванович. — О чем вы говорите? Разве у вас могут быть основания для?..

Великий изгнанник воздел руки к небу, как будто слова, в кои должна быть облечена истина, изменили ему. Разумов был удовлетворен, однако решил продолжать в том же духе.

— Я говорю о ядовитых растениях, что процветают в мире конспираторов, как грибы-паразиты в темном подвале.

— Вы бросаете обвинения, — упрекнул его Петр Иванович, — которые, в вашем случае…

— Нет! — спокойно перебил его Разумов. — Я не хочу никого обвинять понапрасну, но не желаю и тешить себя иллюзиями.

Петр Иванович устремил на него непроницаемый взор темных очков и слабо улыбнулся.

— Тот, кто говорит, что у него нет иллюзий, уже имеет одну, — заявил он весьма дружелюбным тоном. — Но я понимаю, в чем дело, Кирилл Сидорович. Вы исповедуете стоицизм^[201].

— Стоицизм! Это поза для греков и римлян. Оставим ее им. Мы — русские, то есть дети, то есть искренни, то есть циничны, если угодно. Но это не поза.

Последовало долгое молчание. Они медленно прогуливались под липами. Петр Иванович заложил руки за спину. На густо затененной дорожке отсутствовал гравий, и Разумов ощутил, что она мокрая и как будто скользкая. Он с беспокойством спрашивал себя, то ли он говорит, что нужно. Ему следует, подумал он, в большей степени контролировать направление разговора. Великий человек тоже, казалось, был погружен в размышления. Наконец он слегка откашлялся, и Разумов сразу почувствовал новый приступ презрения и страха.