Тайный агент. На взгляд Запада

— Проницательность? Свет? — запинаясь, проговорил он. — Вы хотите сказать, что она умеет читать мысли?

Петр Иванович был явно шокирован.

— Я имел в виду нечто совсем другое, — парировал он с легкой, снисходительной улыбкой.

Разумов почувствовал, что начинает злиться, — совершенно помимо своей воли.

— Очень таинственно, — пробормотал он сквозь зубы.

— Вы ведь не против того, чтобы вас поняли, чтобы вас направили? — допытывался великий феминист.

Разумов разразился яростным шепотом:

— В каком смысле? Соблаговолите понять, что я серьезный человек. За кого вы меня принимаете?

Они глядели друг на друга с очень близкого расстояния. Непроницаемая серьезность синих стекол остудила гнев Разумова. Петр Иванович наконец повернул ручку.

— Сейчас узнаете, — сказал он, распахивая дверь.

Глухой, скрипучий голос прозвучал им навстречу:

— Enfin. Vous voilà[207].

Облаченная в черный сюртук дородная фигура стоявшего в дверях Петра Ивановича заслоняла вид. Бодрым и даже немного хвастливым тоном он прогудел в ответ:

— Да. Вот и я!

Он оглянулся на Разумова, дожидавшегося возможности войти.

— И я веду вам испытанного конспиратора — на сей раз настоящего. Un vrai celui-là.

Задержка в дверях дала «испытанному конспиратору» время позаботиться о том, чтобы лицо его не выражало ничего из того, что он чувствовал — ни раздраженного любопытства, ни умственного отвращения.

Именно в этих чувствах признается мистер Разумов, описывая свою первую беседу с мадам де С. В искренности слов, которые вслед за ним использую я в своем повествовании, не может быть сомнений. Его записки, не предназначавшиеся для чужих глаз, не были, как мне кажется, порождены той странной несдержанностью, которая свойственна людям, ведущим тайную жизнь, и благодаря которой во всех заговорах и интригах, известных истории, неизменно возникают «компрометирующие документы». Мистер Разумов, я полагаю, относился к этим запискам как человек, который с удивлением, а может быть, с тоской, с гневом или отчаянием смотрит на себя в зеркало. Да, как человек, который со страхом вглядывается в свое отражение в зеркале и пытается найти утешительные объяснения для проступающих на лице признаков коварной наследственной болезни.

П

Эгерия «русского Мадзини»^[208] с первого взгляда производила сильное впечатление мертвенной неподвижностью своего явно накрашенного лица. Глаза ее сияли с необычайною силой. Фигуру, которую тесно облегало великолепно сшитое, но отнюдь не свежее платье, отличала элегантная жесткость. Скрипучий голос, предложивший садиться; безупречно прямая, застывшая поза — одна рука вытянулась вдоль спинки дивана, — блеск белков больших глаз, подчеркивающий черную, бездонную пристальность расширенных зрачков, поразили Разумова больше, чем все, что он видел со времени своего поспешного и тайного отъезда из Санкт-Петербурга. «Ведьма в парижском платье, — подумал он. — Знамение!» Он почти в нерешительности остановился на пороге гостиной и поначалу даже не понял, что говорит скрипучий голос.

— Садитесь. Подвиньте ваш стул поближе. Вот так…

Он сел. С близкого расстояния его поразили нарумяненные скулы, морщины, тонкие линии по обеим сторонам ярких губ. Он был встречен благосклонной улыбкой, походившей, на его взгляд, на ухмылку черепа.

— Мы слышим о вас вот уже некоторое время.

Он не знал, что ответить, и пробормотал что-то бессвязное. Эффект ухмыляющегося черепа исчез.

— И, знаете ли, все жалуются, что вы всегда чересчур сдержанны!

Разумов помолчал, обдумывая ответ.

— Я, видите ли, человек дела, — хрипло сказал он, подняв глаза.

Петр Иванович, стоявший рядом с его стулом, хранил выжидательное зловещее молчание. Легкая тошнота овладела Разумовым. В каком отношении эти двое находятся друг к другу? Она, похожая на гальванизированный труп из какой-нибудь сказки Гофмана^[209]

, он — проповедник феминистского евангелия^[210] для всего мира и сверхреволюционер вдобавок! Эта древняя накрашенная мумия с бездонными глазами и этот дородный, почтительный, с бычьей шеей… что это? Колдовство, наваждение… «Это из-за ее денег, — подумал он. — У нее миллионы!»

Стены и пол комнаты были голы, как в амбаре. Немногочисленная мебель явно была обнаружена на чердаке, и ее стащили вниз, даже не позаботившись как следует вытереть пыль. Это был хлам, оставленный вдовой банкира. Окна без штор имели какой-то бесприютный, бессонный вид. На двух из них были спущены грязные желтовато-белые жалюзи. Все это говорило не о бедности — об отталкивающей скаредности.

Хриплый голос на диване сердито бросил:

— Вы оглядываетесь по сторонам, Кирилл Сидорович. Меня позорно ограбили, полностью разорили.

Она рассмеялась дребезжащим смехом, который, казалось, был вне ее власти.

— Рабская натура нашла бы утешение в том факте, что главным грабителем была высокопоставленная и почти священная особа — великий князь, ни больше ни меньше. Вы понимаете, господин Разумов? Великий князь… Нет! Вы и представить себе не можете, что за воры эти люди! Самые настоящие воры!

Грудь ее вздымалась, но левая рука по-прежнему неподвижно лежала на спинке дивана.