Тайный агент. На взгляд Запада

Она говорила с энергией, но без пафоса. Внимание Разумова, блуждавшее по своему усмотрению за решеткой ворот, не выходило тем не менее за пределы слышимости ее голоса. Он сунул руки в карманы пальто.

— Гнить или гореть! Сильно сказано. Не важно, накрашена или нет… Очень ярко. Накрашена или… Скажите — она, наверно, дьявольски ревнует его, не так ли?

— Кто? Что? Баронесса? Элеонора Максимовна? Ревнует Петра Ивановича? Боже! И вот этим все время занят мужской ум? Зачем об этом думать?

— Ну почему бы и нет? Разве богатая старуха не может быть ревнива? Или у этих двоих произошло единение бесплотных духов?

— Но с чего вам взбрело в голову задать подобный вопрос? — удивилась она.

— Ни с чего. Просто спросил. Мужское легкомыслие, если угодно.

— Не угодно, — тут же парировала она. — Сейчас не время для легкомыслия. Почему вы себя все время изводите? Или, может быть, просто играете роль…

Разумов почти физически ощущал на себе оценивающий взгляд этой женщины — как будто ее рука легко касалась его плеча. В это мгновение он каким-то непостижимым образом понял, что она решила надавить на него. Он внутренне подобрался, чтобы выдержать нажим и не выдать себя.

— Играю роль, — повторил он, являя ей свой неподвижный профиль. — Наверно, очень плохо играю, если вы это видите.

Она наблюдала за ним, собрав на лбу поперечные морщины — ее тонкие черные брови, расходясь, поднимались вверх словно усики насекомого. Он добавил чуть слышно:

— Вы ошибаетесь. Я играю роль не больше, чем любой из нас.

— Кто играет роль? — отрывисто спросила она.

— Кто? Да все, — ответил он нетерпеливо. — Вы материалистка, не так ли?

— Я? Душенька, я давно уже переросла весь этот вздор.

— Но вы должны помнить определение Кабаниса:^[222] «Человек есть пищеварительная система». Я представляю сейчас…

— Плевать на него.

— Как? На Кабаниса? Ну, хорошо. Но вы не можете отрицать важность хорошего пищеварения. Радость жизни — вам знакома радость жизни? — зависит от крепкого желудка, тогда как плохое пищеварение толкает к скептицизму, порождает мрачные фантазии и мысли о смерти. Это факты, установленные физиологами. Так вот, могу вам признаться, что с тех пор как я уехал из России, меня пичкали несъедобной заграничной стряпней, совершенно тошнотворной… Тьфу!

— Вы шутите, — недоверчиво пробормотала она. Он спокойно согласился:

— Да. Все это шутки. Едва ли стоить тратить время на разговоры с людьми вроде меня. И все же известны случаи, когда из-за этого люди лишали себя жизни.

— Напротив, я думаю, с вами стоит поговорить.

Он следил за ней уголком глаз. Она, казалось, обдумывала некую решительную отповедь, но вместо этого только слегка пожала плечами.

— А что до пустых разговоров, я думаю, эту слабость надо простить вам, — сказала она, сделав особое ударение на последнем слове. Было что-то настораживающее в этом снисходительном заключении.

Разумов видел, что в их разговоре возникли весьма тонкие оттенки, которых он не ожидал, к которым не был готов. Так вот в чем дело! «Я не готов, — сказал он себе. — Меня застигли врасплох». Ему казалось, что, если бы он мог подышать, широко открыв рот, как дышат собаки, давящее чувство пропало бы. «Я никогда не буду готов», — с отчаянием подумал он, а вслух с легким смешком, изо всех сил стараясь казаться небрежным, проговорил:

— Благодарствуйте. Я не прошу о милости.

Затем, изобразив шутливую обеспокоенность, добавил:

— А вы не боитесь, что Петр Иванович заподозрит, что мы замышляем что-то несанкционированное здесь, у ворот?

— Нет, не боюсь. Вы вполне свободны от подозрений, пока вы со мной, мой милый юноша. — Проблеск улыбки в ее черных глазах тут же погас. — Петр Иванович доверяет мне, — продолжала она довольно строгим тоном. — Он прислушивается к моим советам. Я, так сказать, его правая рука в некоторых важнейших делах… Вас забавляют мои слова, да? Вы думаете, что я хвастаюсь?

— Боже упаси. Я просто подумал, что Петр Иванович, кажется, весьма удовлетворительно решил женский вопрос.

Еще произнося эти слова, он уже пожалел о них, о своем тоне. Весь этот день он говорил не то, что следовало. Это была глупость, хуже, чем глупость. Это была слабость — болезненная склонность противоречить, не подчинявшаяся его воле. Так ли следовало отвечать этой женщине, явно обладавшей влиянием, явно очень много знавшей, женщине, которая, судя по сказанному ею, могла сообщить ему в доверительной беседе что-нибудь важное? Зачем вводить ее в недоумение? Но она не казалась враждебно настроенной. В ее голосе не было гнева. Он был странно задумчив.

— Не знаю, что и подумать, Разумов. Вы, должно быть, вкусили что-то очень горькое в колыбели.

Разумов искоса взглянул на нее.

— Гм! Что-нибудь горькое? Хорошее объяснение, — пробормотал он. — Только не в колыбели, много позже. И не кажется ли вам, Софья Антоновна^[223], что мы с вами происходим из одной колыбели?

Революционерка, чье имя он с огромным трудом заставил себя наконец произнести (он испытал сильное отвращение, когда его іубы выговаривали имя), проговорила, помедлив:

— Вы имеете в виду Россию?