Тайный агент. На взгляд Запада

— Я пошел домой. Прямо к себе домой, — отчетливо произнес он.

— Вот это хладнокровие! И вы осмелились?

— Почему нет? Уверяю вас, я был совершенно спокоен. Ха! Может быть, спокойнее, чем сейчас.

— Сейчас вы мне нравитесь гораздо больше, чем когда впадаете в этот ваш горький сарказм, Разумов. И никто не видел, как вы вернулись к себе домой, да? Поразительно!

— Никто, — твердо сказал Разумов. — Ни дворник, ни хозяйка, ни служанка — никто не попался мне по пути. Я поднялся к себе, как тень. Утро выдалось сумрачное. На лестнице было темно. Я проскользнул наверх, как призрак. Судьба? Удача? Как по-вашему?

— Я так и вижу это! — Темные глаза революционерки захлопали. — Так, и потом вы решили…

Разумов уже успел все обдумать.

— Нет. Я поглядел на часы, если уж вам так интересно. Как раз подоспело время. Я взял ту самую тетрадь и на цыпочках сбежал вниз по лестнице. Слышали вы когда-нибудь, как топает человек, пролет за пролетом сбегающий вниз с верхнего этажа? Там внизу газовый рожок, горящий днем и ночью. Наверно, он и сейчас там горит… Звук затихает — пламя колеблется…

Он заметил волну удивления, прошедшую через ее любопытствующие черные глаза, которые не отрывались от его лица, — казалось, революционерка вслушивалась в звук его голоса зрачками, а не ушами. Он замолчал, провел рукою по лбу, смущенный, как человек, грезивший вслух.

— Куда может бежать студент утром, если не на лекции? Вечером, конечно, другое дело. Меня не заботило, увидят меня или нет — да пусть хоть весь дом сбежится. Но не думаю, что меня кто-то видел. Лучше все-таки, чтобы тебя не видели и не слышали. Да, люди, которые не видят и не слышат, — удачливые люди… в России. Ну разве не заслуживает моя удачливость восхищения?

— Она поразительна, — сказала революционерка. — Если ваша удачливость равна вашей решимости, вы можете оказаться поистине неоценимым приобретением для нашего дела.

Ее тон был серьезен; и Разумову казалось, что она уже мысленно прикидывает, какую именно часть работы можно ему поручить. Ее глаза были опущены. Он подождал — уже не такой настороженный, как прежде, но сохраняя внимательно-серьезный вид, который придавало ему сознание постоянной опасности. Кто мог написать о нем в том письме из Петербурга? Однокурсник, естественно, — какой-нибудь болван, ставший жертвой революционной пропаганды, глупый раб чужеземных подрывных идеалов. Долговязая, истощенная, красноносая фигура предстала перед его мысленным взором. Конечно же он!

Разумов улыбнулся про себя полнейшей абсурдности всей этой ситуации: самообман преступного идеалиста разбил его жизнь, как гром среди ясного неба, и теперь эхом отражается среди обломков в заблуждениях прочих подобных глупцов. Только подумать — этот голодный и жалкий болван насыщает любопытство беглых революционеров совершенно фантастической деталью! Разумеется, это ни в коей мере не опасно. Напротив. В данных обстоятельствах это скорее можно считать удачей, зловещей удачей, которой надо только воспользоваться с надлежащей осторожностью.

— И все же, Разумов, — услышал он ее задумчивый голос, — у вас не такое лицо, какое может быть у удачливого человека. — Она подняла глаза с вновь пробудившимся интересом. — Так, значит, вот как все было. Сделав дело, вы просто ушли восвояси и отправились к себе домой. Иногда такие вещи получаются. Наверное, вы заранее договорились, что, после того как все закончится, каждый пойдет своей дорогой?

Разумов сохранял серьезное выражение лица и старался говорить обдуманно и осторожно.

— Разве это не наилучшее решение? — спросил он бесстрастным тоном. — И в любом случае, — добавил он, выдержав небольшую паузу, — мы не слишком задумывались о том, что будет потом. Мы не обсуждали в деталях никаких путей отхода — как-то само собой подразумевалось, что каждый пойдет своей дорогой.

Она одобрительно кивала.

— Вы, конечно, хотели остаться в России?

— В самом Санкт-Петербурге, — подчеркнул Разумов. — Для меня это был единственный безопасный выход. Да мне, собственно, и некуда было больше деваться.

— Да! Да! Я знаю. Понятно. А ваш друг — этот чудесный Халдин, о котором мы скорбим, — вы не знаете, что он собирался делать?

Разумов догадывался, что рано или поздно такой вопрос будет ему задан. Он приподнял руки и беспомощно уронил их — только и всего.

Седая заговорщица первой нарушила молчание.

— Очень любопытно, — произнесла она медленно. — А вы не думали, Кирилл Сидорович, что, возможно, он снова захочет встретиться с вами?

Разумов обнаружил, что у него дрожат губы, и он ничего не может с этим поделать. Но он понимал, что нужно заставить себя говорить. Нельзя отделаться еще одним отрицательным жестом. Нужно говорить — хотя бы для того, чтобы узнать, что еще содержится в том письме из Санкт-Петербурга.