Тайный агент. На взгляд Запада

Затем его блуждающие мысли остановились на кончине Зимянича. Нельзя сказать, что интерпретация Софьи Антоновны как-то особо позабавила Разумова, но он не мог не обнаружить в таком истолковании событий определенной остроты. Он признался себе, что, знай он о самоубийстве Зимянича до отъезда из России, ему все равно не удалось бы так великолепно использовать его в своих целях. Ему надлежит питать бесконечную признательность красноносому студенту за его терпеливость и дотошность. «Вне сомнений, отличный психолог», — саркастически говорил себе Разумов. Угрызения совести — ничего не попишешь! Поразительный пример слепоты вашего «истинного конспиратора», пример утонченной глупости людей, одержимых одной-единственной идеей! Это ведь драма любви, а не совести, насмешливо продолжил про себя Разумов. Приплести женщину, за которой ухаживал наш приятель! Дюжий коробейник, явно соперник, спустивший его с лестницы… Какой удар в шестьдесят лет для вечного повесы! Как такое пережить? Это был феминист иного пошиба, чем Петр Иванович. В столь переломный момент жизни его не могла утешить даже бутылка. В таком возрасте только петля оказалась способна утолить муки неугасимой страсти. А тут еще наряду с повседневными тяготами жизни горькая обида на несправедливые обвинения и наветы соседей, сводящая с ума невозможность объяснить таинственное избиение. «Дьявол, а? — возбужденно воскликнул Разумов таким тоном, как будто сделал интересное открытие. — Зимянич закончил тем, что впал в мистицизм. Сколь много наших истинно русских душ заканчивают мистицизмом! Как это характерно». Он чувствовал жалость к Зимяничу, высокую беспристрастную жалость — такую, какую, стоя на вершине, чувствуют к ничего не подозревающей об этом толпе, людской массе, скопищу муравьев, прокладывающих пути своей судьбы. Похоже, Зимяничу не оставалось ничего другого. А это самоуверенное и пренебрежительное «какая-нибудь полицейская ищейка» в устах Софьи Антоновны! Как это тоже характерно для русских! Только здесь уже не трагедия. Здесь уже начинается комедия ошибок. Как будто сам дьявол играет с ними со всеми по очереди. Сначала с ним, потом с Зимяничем, потом с этими революционерами. Дьявол ведет свою игру… Разумов прервал серьезный внутренний монолог, шутливо упрекнув себя: «Эге! Я и сам уже начинаю впадать в мистицизм».

Никогда не чувствовал он такой легкости на душе. Повернувшись, он удобно прислонился спиной к перилам. «Как чудесно все сходится, — продолжил он свои размышления. — На блеск приписываемого мне подвига уже не бросает тень участь моего так называемого товарища. Наш мистик Зимянич об этом позаботился. Невероятный случай пришел мне на помощь. Не нужно больше лгать. Мне достаточно просто слушать и следить за тем, чтобы презрение не брало верха над осторожностью».

Он вздохнул, скрестил руки, уронил подбородок на грудь, — прошло много времени, прежде чем он очнулся в той же позе и вспомнил, что собирался сделать сегодня нечто важное. Что именно? Вспомнить сразу он не мог, но ему не хотелось напрягать память — скоро вспомнится само собой, неуверенно убеждал он себя.

Он не прошел и ста ярдов по направлению к городу, как замедлил шаг и чуть не споткнулся при виде человека, шагавшего в противоположном направлении; человека, закутанного в плащ, в мягкой, широкополой шляпе, — живописная, крохотная фигурка, как будто увиденная в перевернутый другим концом театральный бинокль. Разминуться с крохотным человечком было невозможно — путей для отступления не было.

«Еще один направляется на ту таинственную встречу», — подумал Разумов. Он оказался прав в своей догадке, но этот, в отличие от других, приехавших издалека, был лично знаком ему. Он надеялся все-таки отделаться простым поклоном, но проигнорировать маленькую тонкую ручку с волосатыми пальцами и запястьем, приветливо протянутую ему из-под складок плаща, на испанский манер переброшенного через плечо, несмотря на теплую погоду, не удалось.