Тайный агент. На взгляд Запада

— И как поживает герр Разумов? — прозвучало приветствие по-немецки, что сделало эти любезные слова еще более неприятными для их адресата. Вблизи крошечный персонаж выглядел как уменьшенная копия обычного человека; когда шляпа была поднята, на мгновение обнажился высокий лоб, окладистая борода с проседью падала на пропорционально широкую грудь. Тонкий орлиный нос выдавался над узким ртом, прятавшимся в гуще тонких волос. Все это: выразительные черты лица, крепкое, хотя и небольшое тело — создавало ощущение утонченности, но без всякого намека на ущербность. Только глаза, миндалевидные, карие, были чересчур велики, а по их белкам пробегали красные прожилки — следствие постоянной письменной работы при свете лампы. Этот знаменитый в определенных кругах маленький человечек был хорошо знаком Разумову. Полиглот неизвестного происхождения, неопределенной национальности, анархист с педантичным и яростным темпераментом, поразительно красноречивый в своих нападках, он обладал немалым влиянием за кулисами: без этого неистового памфлетиста, требующего революционного правосудия, этого Юлиуса Ласпары, издателя «Живого слова», доверенного лица конспираторов, сочинителя кровожадных угроз и манифестов, не обходилось, по слухам, ни одного заговора. Ласпара жил в старом городе, в сумрачном, тесном доме, предоставленном ему одним наивным мещанином, преклонявшимся пред его гуманитарным красноречием. С ним жили две его дочери, каждая выше отца на целую голову и шире его в плечах, и с мучнисто-бледным лицом тощий мальчик лет шести, томившийся в темных комнатах в своих широких голубых хлопчатобумажных комбинезонах и громоздких ботинках; он мог быть сыном какой-нибудь из дочерей, а мог и не быть, — ясности в этом вопросе ни у кого из посторонних не имелось. Юлиус Ласпара, несомненно, знал, какая именно из его дочерей, неожиданно исчезнув и столь же неожиданно вернувшись через несколько лет, привезла с собой этого ребенка. Но с достойным восхищения педантизмом он не позволял себе задавать никаких вопросов, — даже об имени отца, ибо и материнство должно принадлежать делу анархизма. Разумов дважды был допущен в анфиладу из нескольких темных комнатушек на верхнем этаже: пыльные окна, пол, покрытый самым разнообразным мусором, полупустые стаканы с недопитым чаем на каждом столе, дочери Ласпары, в загадочном молчании слоняющиеся по дому, заспанные, без корсетов, бесформенностью фигур и неопрятностью мятых нарядов напоминающие старых кукол; великий, но пребывающий в тени Юлиус, с ногами, обнимающими трехногую табуретку, всегда готовый принимать гостей, тут же бросающий перо, внушительно оборачивающийся, являя высокое чело и большую суровую бороду. Он слезал с табуретки так, будто спускался с высот Олимпа. Дочери, мебель, любой посетитель среднего роста — все делало его карликом. Но он очень редко покидал свою табуретку, и еще реже его можно было увидеть прогуливающимся по улицам при свете дня.

Дело, вынудившее его сегодня днем выйти из дома и приведшее в это место, вероятно, было крайне серьезным. Он явно хотел казаться любезным с молодым человеком, чей приезд произвел некоторую сенсацию в мире политических эмигрантов. Заговорив уже по-русски, — а он говорил и писал еще на четырех или пяти европейских языках, не делая между ними различия и вполне бесцветно (если только не приходилось браниться), — он поинтересовался, записался ли уже Разумов в местный университет. И, когда молодой человек отрицательно покачал головой, заметил:

— Ну, у вас для этого еще много времени. А пока вы не собираетесь написать для нас что-нибудь?

Он не мог понять, как это возможно не писать чего-нибудь — чего-нибудь по социальным, экономическим, историческим вопросам. Любую тему можно трактовать в нужном духе, во благо социальной революции. Кстати, его приятель в Лондоне завязал отношения с одним передовым журналом. «Мы должны образовывать, образовывать всех — развивать великую идею абсолютной свободы и революционной справедливости».

Разумов довольно угрюмо пробормотал, что не знает английского.

— Пишите по-русски. Мы переведем. Трудностей с этим не будет. Да что там далеко ходить — есть же вот барышня Халдина. Мои дочери иногда заходят к ней. — Он многозначительно кивнул. — Она ничего сейчас не делает, ничего еще в своей жизни не сделала. Если ей немного помочь, она быстро освоится. Только пишите. Вы же сами понимаете, что должны писать. А пока что — до свиданья.

Он помахал рукой и двинулся дальше. Разумов, прислонившись спиною к низкой стене, проводил его взглядом, яростно сплюнул и пошел своею дорогой, злобно бормоча:

— Проклятый жид!