Тайный агент. На взгляд Запада

В те дни получалось так, что, поскольку, помимо университета, он редко куда выходил (а куда ему еще было ходить?), каждый выход из дому сразу же ставил его лицом к лицу с моральными последствиями его поступка. Именно там на него бросала темную тень халдинская тайна — она льнула к нему как отравленный хитон, который невозможно с себя сорвать^[236]. Он страдал от этого невыносимо — так же, как и от неизбежных повседневных разговоров с обычными студентами. «Они должны удивляться произошедшей во мне перемене», — думал он с тревогой. Он с сожалением вспоминал о том, как злобно велел убраться к черту одному-двум своим однокурсникам — ни в чем не повинным, вполне приятным молодым людям. Как-то раз один женатый профессор, у которого он раньше бывал в гостях, спросил, проходя мимо: «Отчего это вы перестали заходить к нам по средам, Кирилл Сидорович?» Разумов отдавал себе отчет в том, что пробормотал в ответ на это приглашение что-то грубое и неприязненное. Профессор пришел в такое изумление, что даже не обиделся. Все это было скверно. И все это происходило из-за Халдина — всегда Халдин, всюду Халдин, ничего, кроме Халдина: моральный призрак, бесконечно более действенный, чем любое зримое явление умершего. И только в ту самую комнату, в которую, совершив роковую ошибку, забрел этот человек на своем пути от преступления к смерти, призрак его, казалось, не имел доступа. Вернее сказать, так или иначе присутствуя в комнате постоянно, он был в ней бессилен. Там властвовал Разумов в спокойном сознании своего превосходства. Властвовал над бесплотной тенью — и больше ни над чем. Часто по вечерам, когда часы, которые он починил, слабо тикали на столе рядом с зажженной лампой, Разумов подымал взгляд от своих записей и с выжидательным, бесстрастным вниманием глядел на кровать. На ней ничего не было видно. Он никогда на самом деле и не думал, будто увидит на ней что-нибудь. Затем, легонько пожав плечами, он снова склонялся над работой. Ибо он втянулся в работу, и — поначалу — не без успеха. Его нежелание покидать место, где он был в безопасности от Халдина, сделалось столь сильным, что в итоге он вообще перестал выходить на улицу. С раннего утра и до поздней ночи он писал, писал на протяжении почти недели, не обращая внимания на время и падая на кровать только тогда, когда глаза его смыкались сами собою. Но как-то раз днем ему случилось бросить взгляд на часы. Он медленно положил перо.

«Именно в этот час, — пришло ему в голову, — он, никем не увиденный, прокрался в эту комнату, пока меня не было. И он тихонько сидел тут, как мышь, может быть, на этом самом стуле».

Разумов встал и принялся размеренно ходить взад-вперед, время от времени поглядывая на часы. «А вот в это время я вернулся и застал его стоящим у печки», — отметил он про себя. Когда начало темнеть, он зажег лампу. Потом ему еще раз пришлось прервать свое хождение туда-сюда — для того, чтобы раздраженно отмахнуться от прислуги, сунувшейся было в комнату с подносом, на котором был чай и кое-какая еда. А вскоре он увидел, что часы показывают час, когда он вышел в снегопад по тому ужасному поручению.

«Соучастие», — чуть слышно пробормотал он и снова зашагал по комнате, поглядывая на стрелки, которые медленно ползли к тому часу, когда он вернулся.

«И, в конце концов, — вдруг подумалось ему, — может, я действительно стал избранным орудием Провидения. Это фигура речи, но и в каждой фигуре речи может заключаться истина. Что, если это абсурдное сочетание слов по сути своей верно?»

Некоторое время он размышлял над этим, потом уселся, вытянув ноги, с каменным выражением лица, уронив руки по сторонам стула так, словно он — в своем одиночестве — был полностью оставлен Провидением.

Он отметил время, когда ушел Халдин, и просидел неподвижно еще полчаса; затем, пробормотав: «А теперь за работу, — придвинул стул к столу, схватил перо и тут же выронил его под влиянием чрезвычайно обеспокоившего его соображения: прошло три недели, а от Микулина ни слова».

Что это значит? То, что о нем забыли? Может быть. Так почему бы тогда не остаться забытым — забиться куда-нибудь? Спрятаться. Но где? Как? У кого? В какой норе? И насовсем или как?

Но и в норе маячило немало опасностей. Взор социальной революции был устремлен на него, и Разумова охватил на мгновение безымянный, отчаянный страх, смешанный с отвратительным чувством унижения. Неужели он действительно больше не принадлежит себе? Это сродни проклятию. Но почему бы просто не жить, как раньше? Учиться. Делать карьеру. Упорно работать, как будто ничего не произошло (и прежде всего получить серебряную медаль)^[237], добиться отличия, стать слугою великих реформ^[238] в величайшем из государств. О да, слугою однородной, самой могучей на земле человеческой массы, обладающей способностью к предсказуемому и направляемому развитию в таком братском единении сил и целей, о каком еще не грезил мир… русского народа!..