Тайный агент. На взгляд Запада

Он в отчаянии заламывал руки. Нельзя полагаться на старика. Не далее как в прошлом году «они» дали ему награду, крест на шею, и с тех пор он проклинает современные веяния. Он скорее захочет увидеть всех умников в России рядком повешенными, чем расстанется хоть с одним рублем.

«Кирилл Сидорович, подождите немного. Не презирайте меня. Я придумал. Я… да, я сделаю это… я взломаю его секретер. Делать нечего. Я знаю, в каком ящике он держит награбленное, — и можно купить стамеску по пути домой… Он, конечно, взбесится, но, вы знаете, старикан души во мне не чает. В конце концов успокоится, переживет — да и я тоже. Кирилл, душа моя, подожди немного — до вечера, — я украду столько, сколько смогу унести! Не веришь? Почему? Только скажи!»

«Крадите конечно же», — сказал Разумов, уставившись на него каменным взглядом.

«К черту десять заповедей!^[240]

— с величайшим воодушевлением вскричал Костя. — Новая жизнь наступает!»

Но, когда поздним вечеров он вошел в комнату Разумова, он был непривычно, почти торжественно сдержан.

«Дело сделано», — сказал он.

Разумов, который сидел, согнувшись, опустив руки между коленей, вздрогнул, услышав знакомый голос. Костя медленно поместил в круг света от лампы небольшой коричневый сверток, перевязанный бечевкой.

«Как сказал — сколько смог унести. Старина подумает, что конец света пришел».

Разумов кивнул с дивана; он со злобным удовольствием наблюдал за непривычной серьезностью этого сумасброда.

«Я принес свою небольшую жертву, — вздохнул Костя-лихач. — И я должен поблагодарить вас, Кирилл Сидорович, за эту возможность».

«Для вас это было трудно?»

«Да, трудно. Понимаете, старикан любит меня. Он очень обидится».

«И вы верите во все, что вам говорят о светлом будущем и о священной воле народа?»

«Конечно, верю, безоговорочно. Да я бы жизнь отдал… Только вы сами видите, я как свинья у корыта. Нет от меня проку. Такой уж я уродился».

Разумов, погрузившись в размышления, забыл о существовании стоявшего перед ним молодого человека; голос, умоляющий его бежать, не теряя времени, вернул его к тягостной действительности.

«Хорошо. Ну что ж, до свиданья».

«Я не покину вас, пока не выпровожу из Санкт-Петербурга, — неожиданно со спокойной решимостью объявил Костя. — Вы не можете отказать мне в этом. Ради бога, Кирилл, душа моя, полиция может нагрянуть с минуты на минуту, и если они тебя схватят, то упекут куда-нибудь на веки вечные — до седых волос. Там внизу лучший рысак из папашиных конюшен и легкие сани. Месяц не успеет зайти, как мы проедем тридцать верст и доберемся до какой-нибудь железнодорожной станции…»

Разумов с изумлением поднял на него глаза. Решение о поездке было принято — она была неизбежна. Завтра он собирался отправиться в путь для выполнения задания. И вот, совершенно неожиданно, он обнаружил, что до сих пор не верил в него. Он слушал, говорил, думал, уточнял детали своего притворного бегства, и постепенно в нем росло убеждение, что все это вздор. Разве так делаются дела? Какая-то игра в «понарошку», не более. И вот сейчас он испытал изумление. Нашелся человек, с отчаянной серьезностью поверивший в эту игру. «Если я не поеду сейчас, немедленно, — подумал Разумов, вздрогнув от страха, — я никогда не поеду». Он поднялся, не говоря ни слова; Костя с готовностью тут же нахлобучил на него фуражку, помог надеть накидку, — иначе Разумов так бы и вышел из комнаты в чем был. На пороге его задержал пронзительный возглас:

«Кирилл!»

«Что?» — Он неохотно обернулся в дверях. Стоявший прямо, с лицом белым и неподвижным, Костя неловко вытянул руку и красноречиво ткнул указательным пальцем в небольшой коричневый сверток^[241], лежавший забытым на столе в круге яркого света. Разумов, поколебавшись, вернулся за ним под суровым взглядом своего спутника, которому попытался улыбнуться. Но мальчишеское лицо сумасбродного юнца осталось хмурым. «Это сон, — подумал Разумов, положив сверток в карман и спускаясь по лестнице, — никто так не поступает». Костя держал его под руку, шепча об опасностях, поджидающих впереди, и о том, что он собирается делать при таком-то развитии событий. «Вздор», — пробормотал Разумов, когда Костя укутывал его, усадив в сани. Он покорно, с напряженным вниманием наблюдал за развитием сна. Все шло как по-писаному, со своей неумолимой логикой — долгая езда, ожидание у печки на маленькой станции. Они не обменялись друг с другом и десятком слов. Костя, сам помрачнев, не проявлял желания нарушать тишину. Расставаясь, они дважды обнялись — так было нужно… и дальше сон продолжался уже без Кости.

Когда начало светать, Разумов, сидевший без движения в жарком, душном вагоне, во всю свою тускло освещенную длину полном матрацев и спящих людей, тихо поднялся, приспустил окно и выбросил небольшой коричневый сверток на просторы огромной снежной равнины. Потом он снова уселся и, закутавшись, опять замер. «Для народа», — думал он, глядя в окно. Огромная белая пустыня замерзшей, твердой земли проносилась мимо без единого признака человеческого жилища.