Тайный агент. На взгляд Запада

Пятнадцать минут, проведенных с госпожой Халдиной, оказались местью с нежданной стороны: это белое лицо, этот слабый, отчетливый голос, эта голова, сначала стремительно повернувшаяся к нему, потом склоненная и неподвижная, — в тусклом, ровно горевшем свете, в комнате, где так громко звучали его слова, как ни старался он говорить тише, — встревожили его как некое странное открытие. В ее горе, похоже, заключалось некое тайное упрямство, что-то, чего он понять не мог и чего, в любом случае, не ожидал. Было ли оно враждебным? Но это не имело значения. Ничто его сейчас не волновало — на взгляд революционеров сейчас и пятнышка не было на его прошлом. Он и в самом деле переступил через призрак Халдина, оставив его лежать бессильно и неподвижно на заснеженном тротуаре. А это — всего лишь мать призрака, изнуренная горем и белая, как привидение. Он с некоторым удивлением пожалел ее. Но это, естественно, не имело значения. Матери не имели значения. Да, он не мог отделаться от мучительного образа этой безмолвной, тихой, седой женщины, но мысли его уже успели принять суровый оборот. Все это — последствия. Ну так что же? «Что, разве мое ложе из лепестков роз?»^[252] — воскликнул он про себя, сидя в некотором отдалении и не отводя глаз от этой скорбной фигуры. Он сказал ей все, что собирался сказать; она не смотрела на него, пока он говорил, а когда закончил, не произнесла ни слова. Молчание, воцарившееся с его последними словами, длилось не менее пяти минут. Что оно значило? Не понимая его, он, впав в суровость, ощутил прилив гнева — старый гнев против Халдина, пробудясь, обратился теперь против его матери. И не проснулось ли тут в его сердце нечто вроде зависти — будто к привилегии, которой он, единственный из когда-либо живших на свете, был лишен? Тот, другой, почил, но продолжает существовать в любви этой скорбящей старой женщины, в мыслях всех этих людей, изображающих из себя спасителей человечества. Невозможно избавиться от него. «Самого себя я предал на гибель, — подумал Разумов. — Он заставил меня сделать это. Я не могу отринуть его от себя».

Встревоженный этим открытием, он встал и пошел прочь из безмолвной, тусклой комнаты, где сидела в своем кресле эта мать, безмолвная старая женщина. Он и не подумал оглянуться. Откровенно говоря, это было бегство. Но, открыв дверь, он увидел, что путь к бегству отрезан. Там находилась сестра. Он никогда не забывал о сестре, только не ожидал, что увидит ее сейчас — или вообще когда-нибудь еще. Ее присутствие в прихожей было столь же непредвиденным, как прежде явление призрака ее брата. Разумов вздрогнул, словно обнаружив себя в хитроумной ловушке. Он попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло, и он опустил глаза. «Должен ли я снова повторять эту глупую историю?» — спросил он себя и почувствовал, что вот-вот может упасть. Он не ел ничего существенного со вчерашнего дня, но был не в состоянии анализировать причины своей слабости. Он хотел взять шляпу и удалиться, отделавшись как можно меньшим количеством слов, но быстрое движение мисс Халдиной, закрывшей дверь, застало его врасплох. Он полуобернулся к ней, но не поднимая глаз, безвольно, словно перышко под дуновением ветра. В следующее мгновение она вернулась на свое прежнее место, он сделал пол-оборота назад — теперь они снова стояли друг перед другом приблизительно так же, как раньше.

— Да-да, — сказала она поспешно. — Я очень благодарна вам, Кирилл Сидорович, за то, что вы пришли вот так, сразу же… Только жаль, что я… Мама сказала вам?

— Разве она может сказать мне что-то, чего я не знаю сам? — сказал он, как бы про себя, но так, что все было хорошо слышно. — Потому что я всегда знал это, — добавил он громче, как бы в отчаянии.

Он низко опустил голову. Он так сильно ощущал близость Наталии Халдиной, что смотреть на нее ему, он чувствовал, было бы легче. Теперь она стала для него наваждением. Он страдал от этой пытки с тех пор, как мисс Халдина неожиданно предстала перед ним в саду виллы Борель, протянув руку и с именем брата на устах… На стене прихожей, рядом с входной дверью, был ряд крючков для одежды, у противоположной стены стояли маленький темный столик и стул. Обои были почти белыми, с очень бледным рисунком. Резкий, не дающий теней свет электрической лампы, висевшей высоко под потолком, проникал во все четыре пустых угла этого белого, ясного куба — странная сцена для темной драмы.

— Что вы имеете в виду? — спросила мисс Халдина. — Что вы знали всегда?

Он поднял лицо — бледное, полное невысказанного страдания. Но взгляд его уже начинал утрачивать то выражение тупого, рассеянного упрямства, которое удивляло, обращало на себя внимание всех, кто с ним разговаривал. Он словно начал приходить в себя, осознав эту чудесную гармонию черт лица, линий фигуры, взгляда, голоса, которая делала из стоявшей перед ним девушки исключительно редкое существо, не от мира сего, существо, чья красота была несравнимо выше обычных норм. Он так долго глядел на нее, что она слегка покраснела.